Детородный возраст - Наталья Земскова

Он оказался отличным гребцом, и мы всё время отрывались от Новгородцевых, а после дожидались их где-нибудь под скалой. Мне грести не пришлось вообще.

А потом мы ходили в деревню за рыбой, и я почувствовала внутри эту тяжесть возникшего чувства: оно разрасталось, распирало, мешало дышать. После, где-то спустя год, прочитала у Цветаевой: «Точно гору несла в подоле – всего тела боль. Я любовь узнаю по боли всего тела вдоль. Точно нору во мне прорыли…» Всё хорошо, и на сотни километров никого нет вокруг, мы молоды и счастливы, но тяжесть такая, что мне трудно даже говорить и следить за нитью разговора. Не помню, о чем спорили и над чем всё время смеялись, не помню ни одной шутки и ни одной паузы, а вот тяжесть эту – будто было вчера.

Маркса от Маркеса и Гоголя от Гегеля он, разумеется, отличал. И даже более чем. Он был один из самых начитанных из тех, с кем мне довелось встречаться. Он прекрасно ориентировался не только в литературе, но и в театре, кино, архитектуре, истории. После сплава я с изумлением обнаружила у него дома и Маркеса, и Сартра, и Ричарда Баха, и даже всего Кастанеду. Алеша был невероятно приветлив и открыт, он непрерывно радовался какой-нибудь причудливой коряге на берегу и восхищался чистотой реки. В сущности, недостаток у него был один-единственный: выглядел мой новый знакомый неприлично молодо, гораздо моложе своих тридцати пяти. А я-то всегда мысленно видела себя рядом с мужчиной постарше, короче, подсознательно искала себе «папочку», мне не хватало рано ушедшего отца. Да и внешне это был совершенно не мой тип: утонченный и слишком красивый для мужчины, ни одной жесткой и сколько-нибудь грубой линии. Сама не знаю почему, я прозвала его «лейтенантом сорок пятого года». Словом, картинка явно не совпадала. Но сомневалась и торговалась я с собой недолго. «В конце концов, – сказала я себе, – может быть у тебя хоть раз в жизни легкий, ни к чему не обязывающий роман? Хотя бы один раз? Чтобы встречаться просто так, без этих железобетонных планов на будущее, которые только всё портят, мешая радоваться текущему моменту. Если любовь – это болезнь, то ведь можно перенести ее в виде насморка, необязательно доводить до крупозной пневмонии!» Что касается декораций и условий, которые предлагались для романа, то они были идеальными: никакой посторонней публики – коллег, родственников и знакомых, никаких тебе глупых дел, никакой работы. Теперь мне кажется, что тогда я напрочь всё забыла – и недоделанный ремонт, и Олега с его Америкой, и даже родную дочь. Наташа и Володя были единственными людьми, с кем мы общались. А они или не замечали того, что с нами происходит, или тактично делали вид, что не замечают. Зная, что бесконечно так длиться не может – маятник непременно качнется в другую сторону, – я относилась к этому как к подарку, радуясь каждой минутке и каждому новому повороту реки. Кроме того, нам всем четверым было рядом так хорошо и легко, что мы просто расслабились и балбесничали. Володя оказался мастером лимериков. Это такие забавные пятистишия с заданной первой строчкой и парадоксально-забавной последней. Он был напичкан ими до отказа – своими и чужими. Дома он зависал на сайте, где их дружно сочиняют, так что недостатка в этого рода поэзии мы не испытывали. Многим сначала трудно поймать кайф от лимерика, но его прелесть именно во вздорности и внезапности хода мысли. Некоторые засели в голове и торчат там до сих пор.

Говорят, что у нас на Урале

Деревянный компьютер собрали.

Без гвоздей, топором —

Винт, модем, CD-ROM…

Мышь живую в сарае поймали.

Или:

Окопавшись под взорванным танком,

Я болтаю с приятелем-панком,

Как еще до войны

Протирали штаны:

Он – в СИЗО, я – директором банка.

При чем здесь взорванный танк и деревянный компьютер? В том-то и дело, что совершенно ни при чем. Никаким боком. А – смешно.

Иногда над какой-нибудь глупостью мы могли хохотать весь день или всю ночь, и это состояние вечного недосыпа и патологической смешливости преследовало нас весь сплав.

Вишера – это вам не Чусовая с оборудованными стоянками и движением, словно на Невском. За семь дней пути мы никого не встретили. Прошли несколько деревень с одиночными рыбаками, а туристов – ни одного. Зато на импровизированной стоянке обнаружили еще теплый след медведя. Вздрогнули, но остались: надвигалась ночь, дальше двигаться было бессмысленно. Полночи просидели у костра, а когда забрезжил рассвет, расслабились и уснули. И страшно не было.

В один из первых дней увидели бобра: прямо у самой лодки высунулась мокрая коричневая морда с вытаращенными глазами, поозиралась и скрылась под водой.

Два дня подряд лил дождь, но останавливаться мы не могли, так как торопились к автобусу, который должен был нас забрать в строго определенное время. Дождевики уже не спасали, в байдарках плескалась вода, но шли мы довольно резво благодаря собственноручно изготовленному из водки, специй и сгущенки ликеру, который принимали прямо за рулем, то есть за веслом. Возле одной из заброшенных деревень решили пристать и даже прогулялись по избам, там и сям натыкаясь на старинные прялки, ткацкие станки и даже на деревянных идолов. Как известно, в этих краях христианство было принято поздно – лишь в XVIII веке. А раньше здесь жили язычники и молились своим богам. Когда пришли миссионеры и рассказали им про Христа, наивные доверчивые аборигены и христианского бога стали изображать в виде деревянных фигур, тоже своего рода идолов. В XX веке этих истуканов отыскали, отреставрировали и объявили мировым шедевром. Шедевр это или нет, но взгляд от деревянных богов оторвать невозможно.

От дождей развелась пропасть грибов, и мы их жарили вечерами на костре – Наталья умудрилась прихватить сковородку.

О том, что будет, когда вернемся в город, не было сказано ни слова. Как и о чувствах. Они сквозили в интонациях, движениях, взглядах. Я не могла поверить, что Алеша живет один, хотя знала, что это так, не задавала личных вопросов и ничего не рассказывала о себе. Я боялась увязнуть, мне хотелось свободы и значительного личного пространства. Но мы уже втягивались друг в друга, как, должно быть, втягиваются галактики, и остановить этот процесс было нельзя.

У Новгородцевых была одна крошечная суперсовременная палатка на двоих, у нас, вернее, у Алеши – огромная, древняя. Каждую ночь мы забирались туда в надежде поспать, но вместо этого дурачились, целовались, искали пропавшие вещи, и все попытки вести себя прилично и хотя бы тихо разбивались в прах. День ото дня мы ставили палатку всё дальше и дальше, чтобы не мешать нормальным людям отдыхать ночью, но это помогало мало.

– Ни с одной женщиной я не жил столько дней подряд под одной крышей, – озадаченно подумал вслух Алеша.

– Вернемся – и тебе будет меня не хватать, – ответила я.

Вернулись, и я уехала к маме, отсыпаться и отъедаться. Почему-то эти романы всегда начисто отбивали у меня аппетит, а с Вишеры я вообще вернулась набором костей.

В Шарье время течет медленно, в Шарье живет моя школьная подруга Марча, которая всегда начинает разговаривать так, словно мы расстались вчера. Шарья – это всегда передышка, пауза, возможность осмотреться и оглядеться. В самые сложные периоды жизни я всегда сбегала в Шарью, и после этого ситуация, как правило, разрешалась. Но сейчас я отправилась туда еще и затем, чтобы продлить-протянуть свое байдарочно-счастливое состояние, зависнуть в нем. Ходила по улицам и к подругам, говорила о пустяках, и ни разу, даже на полчаса мне не удалось выключить эту пластинку – я даже устала.