Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

люблю тебя, — ответила я неожиданно для себя самой.

— Я знаю, — уже нормальным голосом сказал Слава. — Ну и что?

И теперь уже я сорвалась и заплетающимся языком выкрикивала;

— Тогда зачем? Зачем все это было? Зачем ты?…

— Я просто хотел с тобой поиграть… Что, нельзя? — Слава изумленно пожал плечами. И не было обмана, и правды тоже не было, просто мы так привыкли… Мы все так говорим, и наши длинные горячие фразы на просвет напоминают решето, а каждое отверстие — это запасной выход, это вариант последующего бегства. Как там у «Битлов»? Морс дырок…

— Я это где-то уже читала, — сказала я просто так, чтобы что-нибудь сказать, а в голове стучало: «Только улыбайся, Надежда Александровна, улыбайся, не дай затоптать себя! И губы мои как по команде расползались в насмешливую гримасу. А Слава зацепился за последние слова и начал:

— Вот именно, нам только об этом и следует говорить с тобой, о театре, о книгах! А на все остальное — плевать! Так что подумай!

Да только что тут думать… Ну как мне было объяснить ему, что я не хочу проживать чужие жизни внутри чужих текстов, что все хорошие книги имеют плохой конец, а я хочу по-настоящему, не на бумаге…

До дома я добралась на чистейшем автопилоте, открыла дверь, скинула ботинки под трельяж, прошла в комнату и тихо улеглась, уткнувшись в подушку.

— Что случилось? — спросила мама тревожно. — В институте что-нибудь?

— Нет, отстань…

Но мама моя отставать не умела и продолжала пытать:

— Ну, Надь, ну что случилось? Ну расскажи, я же твоя мама…

И тут я сделала глупость, я не выдержала и все ей рассказала. Рассказ получился путаный, бессвязный, перемешанный со слезами и соплями, а мама молча сидела на своем диване, и лицо ее становилось багровым. Когда я замолчала и только тихо всхлипывала, уткнувшись носом в подушку, она вдруг вскочила с дивана и, потрясая руками перед своим налившимся кровью лицом, заорала:

— Господи, помоги! Как же мне надоели твои истерики! Уже скоро двадцать два! Да когда же тебя наконец трахнут?!

Больше я ей никогда ничего не рассказывала… Просто я не могла…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

А потом было много месяцев тяжелой соленой тишины, похожей на морскую воду, и когда она накрывала меня с головой, то уши закладывало и я начинала в ней тонуть.

Двигалась в стороне от направлений, мимо работы, мимо диплома и госэкзаменов: все — у разных преподавателей, в разные дни, так надо, все — на дежурные, ничего не значащие пятерки, «подумай о чем угодно, только не плачь»; а в голове истово плещутся обрывки слов, живут своей жизнью без правил, рваные, несуразные, и с упорством просятся на волю, хоть в каком-нибудь виде. Сказать никому ничего нельзя, объяснить — нельзя, все, что ты произнесешь, туг же превратится либо в глупость, либо в пошлость, но ты же чувствуешь — у этого словесного бардака нет ничего ни от глупости, ни от пошлости, только доказать не можешь, онемела, почти умерла. А потом не выдерживаешь, тянешь из стола лист бумаги, в клетку или в линейку, и записываешь, с ошибками, почерк малопонятен, а все-таки это лучше, нежели полное безмолвие, легче, что ли…

Так называемое творчество — суть крышечка для выпускания пара, и когда кажется, что тебя вот-вот разорвет изнутри, то непроизвольно заламываешь руки вверх и приоткрываешь ее, пар оборачивается синим шариком, нервно скачущим по бумаге.

Предать бумаге — все равно что предать огню… Вот оно слово, и оно саднит нестерпимо, но это совсем обычное слово — полновесное клише, ширпотреб, хоть и правда, и его просто необходимо вымарать, заменить, найти витиеватый эпистолярный эквивалент этому бывшему крику, дабы не унизить сильнее то, что и без того, честно говоря, в грязи валандается.

Со стороны все предельно просто — «Бермудский треугольник: он, она и я», кто же не разочаровывался по первому разу, и куда похлеще, подумаешь, горе! Забудь! А ты ощущаешь себя хитросплетением кровоточащих сюжетных линий, тебе больно. Нет, конечно, ни слез, ни жалоб, это боль на уровне ультразвука и для восприятия здоровыми организмами не предназначена, но правда заключается в том, что забывать ты не умеешь вовсе. И тогда, тогда… ну что тебе остается, пиши, контора! Добро пожаловать в эфемерный мир поэзии…

— Идиотка! — кричит мама из кухни в комнату, и в голове мигом рисуется отчетливое изображение ее гневом налившихся глаз. — Посмотри, на кого ты стала похожа! Разве можно из-за какого-то козла так себя мучить!

Что ей сказать? Нечего.

А в тебе, чуть ниже горла, перекатывается: это неправильно, неправильно, это просто недоразумение, восьмерка на колесе Фортуны, и с ней надо что-то делать, исправлять как-то.

Кстати, об исправлении. Исправить по собственной воле ничего нельзя, но это понимаешь много позже. А поначалу перебираешь самые что ни на есть тривиальные способы.

Звонить? Глупость. Телефон — это только один из горчащих плодов технического прогресса, он плохо предсказуем: ты вечно попадаешь не туда, или трубку не он поднимает, или дома никого нет, и одному абоненту в общем-то все равно, а другому — слишком больно, а главное — глаз не видишь, и обязательно представляешь себе, как они смеются, вперяются в телевизор, книгу, газету, компьютерную «стрелялку», дырявят плохо побеленный потолок, с обожанием охватывают точеную фигурку (Лоры?): «Встретиться? Извини, не могу, работы — по горло, как-нибудь в другой раз»; представляешь, как зазеванный рот стыдливо укрывается ладонью и как пальцы тянутся к рычагу: «Ой, сорвалось… Одно слово, техника». И этого вполне достаточно, чтобы понять: не метод, так — лишняя нервотрепка.

А институт уже далеко позади, нет больше шанса на обязательные официальные встречи во время лекций, экзаменов или зачетов, так просто и естественно разошлись когда-то тесно смеженные пути-дорожки.

Случайное столкновение в метро? Москва, конечно, город маленький, но… Один шанс на тысячу среди этого броуновского движения. Не помогает даже длительное выстаивание в точках возможных пересечений, твое порядком потрепанное терпение обязательно иссякает за полминуты до появления лирического героя, и ты делаешь шаг в сторону эскалатора, маршрутки или троллейбуса, и он, лирический герой, даже не замечает, как поглощают твою сгорбленную спину членистокрылые двери.

Можно еще как бы случайно заскочить на работу к Людмиле Евгеньевне: вот она сидит за кассой, а ты подходишь и опускаешь на тарелочку примятые разноцветные бумажки, столько-то в такой-то отдел, и… «Ой, Надюша! Здравствуй! Куда же ты исчезла, совсем забыла нас», — а