Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

семья стыдится этих повторных браков президентши. Но что же с её вторым сыном стало?

– Разве это был сын? – спросил Куделка.

– Это был точно брак и был это так точно её сын, что и время, и место свадьбы, и ксендза, что его освящал, я мог бы назвать.

Куделка схватил его за руку.

– А! Смилуйся, прелат, – воскликнул он, – ты поистине коснулся гораздо более живого дела, чем тебе казалось. Может, также тебя сюда привело Провидение. Не виню я пана президента, но, может, не знал, может, не верил, а всё-таки брата обидел и тот человек чуть жизни себя не лишил. Теперь… снова куда-то исчез!

– Есть в этом какая-то тайна, которую обязательно надобно прояснить – святая обязанность… Тут никто о том браке не знает… сын был в самой большой бедности.

Сальвиани заломил руки.

– Tutto e vero – verissimo, – воскликнул он, – я о том лучше знаю, мой характер священника свидетельствует за меня.

Издалека, якобы не слушая, казалось, прислушивался к разговору тайный советник, и, обернувшись к прелату, шепнул ему тихо, что по обязанности своего неумолимого правительства будет его должен просить на некоторые объяснения в этом предмете.

– Мне слишком прискорбно, – сказал ксендз Сальвиани, – что должен такому важному и, как тут повсеместно слышу, достойному человеку неприятность, может, учинить, – но совесть… совесть… совесть…

Начали потихоньку шептаться, общество медленно выходило, советник хотел сразу просить прелата к себе, тот отказался из-за утомления и отъехал в монастырь, в котором стоял.

Входя, он заметил, что брат в калитке словно ждал его, побежал вперёд дать знак о его прибытии. Едва он имел время сбросить с себя фиолеты, когда на пороге показался ксендз приор, а за ним только что виденный президент.

Ксендз напоминал времена «Монахомахии» Красицкого тучностью и румянцем.

Президент при нём казался бледным как мрамор и сухим как пергамент.

– Excellitissime! – отозвался приор, рукой указывая президента. – Я имею честь представить в особе достойного… самого большого благодетеля нашего конвента, которому во многих злых оказиях мы обязаны почти сохранением при быте и жизни, славе Всевышнего посвящённому. Садитесь, пан президент.

Президент молчал, странно закусив уста.

Обеспокоенный прелат подошёл к нему и указал на место по правую свою руку на канапе. Ксендз приор поклонился и вышел. Какое-то время царило молчание.

Президент, казалось, ожидает и раздумывает, с чего начнёт. Сначала чувственно пожал руку прелата.

– Не умею того выразить, – сказал он тихо, – какое это для нас счастье – видеть такого достойного духовного среди нас. Истинный образец христианской доброты и разума. Только меня, несчастного, из этих уст, которые можно сравнить с хризостоновыми, встретило болезненное слово.

– А! Мой благодетель! – отозвался прелат. – Что же такое?

Ксендз Сальвиани был непривыкшим входить с совестью в какие-либо компромиссы.

– За столом, ксендз-прелат, это воспоминание о моей матери… – шепнул, болезненно вздыхая, президент.

Прелат медленно взял его руку и, обращаясь к нему с мягким лицом, сказал:

– Мой благодетель, я бесконечно сожалею, потому что, действительно, было не время, не место, чтобы говорить о таком деликатном деле. Однако же, что я сказал, – произнёс он с паузой, – это правда!

– Простите меня, ксендз-прелат, – горячо отпарировал президент, – вы дали ввести себя в заблуждение клеветой.

– Мой добрый пане, – прервал медленно и спокойно прелат, – ошибаетесь, верьте мне, вы можете о том не знать, потому что не допускаю, чтобы вы знать не хотели. Достойная ваша матушка во время своего проживания в Италии вышла за пана Мурминского, я знаю ксендза, который совершал бракосочетание, я знаю, где и когда сын был крещён… Вещь не подлежит ни малейшему сомнению, потому что о ней из собственных уст покойницы слышал и это могу подтвердить капелланской присягой.

Едва услышав эти слова, президент сорвался с канапе, ошеломлённый и почти бессознательный от гнева… весь трясся.

– Если бы даже так было, – воскликнул он, – если бы так было, что у вас за обязанность это разглашать? Известные фамилии, как наша, если бы их встретило подобное несчастье, стараются его утаить, пусть бы самыми большими жертвами должны были это окупить. А знаете, ксендз-прелат, какие гнусные средства использовали, чтобы чересчур добрую и слабую женщину склонить к этой отвратительной связи… из жадности, из расчёта… ради денег…

Прелат терпеливо выслушал.

– Мой дорогой пане, ни жадностью, ни расчётом не могло это быть, потому что старого Мурминского, прежде чем выехал из Рима, я хорошо знал – бедняк почти умирал с голоду, а вам не объявился.

Президент то краснел, то бледнел, рукой тёр лицо… стонал и говорить не мог.

– Ксендз-прелат, взываю к вашему сердцу, к благородным чувствам… соизвольте об этом замолчать, хотите ввести в сомнение; бросаете на меня тень, пятно…

Ксендз Сальвиани опустил голову.

– Как же я могу молчать, когда меня спрашивают, – произнёс он, – а тогда было бы сердце и благородство, если бы лгал?

Президент сорвался с места и начал ходить живо по покою, не говоря ни слова…

– Всё-таки смолчать не будет грехом! – воскликнул он.

– Было бы грехом, – отпарировал прелат спокойно. – Я только тут узнал, что этот ребёнок в нужде!

Достойный пан передёрнул плечами.

– Этот ребёнок, это был последний негодяй и мошенник, достойный своего отца… и, вероятно, его уже на свете нет.

– Но память его!

– Ксендз-прелат, – прервал гость, – это, пожалуй, какое-то ожесточение к нашей семье, я этого не понимаю. Мы имеем заслуги в стране и расположены к церкви, годится нас оберегать. Могу поручиться, что такое выступление очень плохо будет виденным.

Прелат, слыша эту угрозу, рассмеялся равно мягко и спокойно, как говорил поначалу.

– Но я неспрошенным не выступлю, – сказал он, – а сколько бы раз не был вызван, чтобы дать свидетельство правды, не оглянусь, будет ли это плохо виденным людьми, лишь бы Бог видел это хорошим.

Ещё на мгновение задержался президент, изменившееся лицо которого свидетельствовало о жестокой борьбе, какую вёл с собой, – сильно потёр лицо, сухо и издевательски рассмеялся, поклонился и повернулся к дверям. Ксендз Сальвиани встал его провожать, на пороге смерили друг друга глазами, но прелат не смешался и вернулся на канапе. Был это день, фатальный для президента, поскольку поехал к нескольким особам, расположенным выше, на влияние которых в этом деле рассчитывал, – одних не застал, другие вежливо как-то отказались, не желая ни во что вмешиваться.

По городу разошлись сплетни и слухи, распространённые тем живей, что каждый имеет неприятелей, а люди ничего быстрей не схватывают, чем доказательства падения ближних, словно это их недостатки оправдать могло.

Вместе с этими словами прелата пустили с другой стороны чересчур ловкую сплетенку о внезапном и болезненном для всех умственном упадке ксендза Сальвиани, который уже несколько нелепостей поведал и очевидно бывал иногда не здравомыслящим.

С чрезвычайным любопытством начали все следить о дальнейших последствиях на вид мелкого события; присматривались назавтра к физиономии, мине, выражению лица президента, который казался вполне равнодушным.

С другой стороны спрашивали