Каиново колено - Василий Дворцов

Венька, насытившись, расслабился, самозалюбовался и явно пережал. Количество фонтанируемых им умных слов не только никак не переросло в качество всеобщего восхищения, а вызвало вполне адекватную оскому. Сергей не поймал того момента, когда ниточки всеобщего внимания стали отрываться от Веньки. Но хозяйка, Вера Ивановна, и Маша все чаще бесшумно выходили и ходили в дом по каким-то несрочным делам. Николай Эдмунгтович, набив трубку, присоединился к мужчинам, они даже выдвинулись на широко открытое крыльцо. Упорно внимали Венькиным разглагольствованиям только три старушки и совершенно не шевелившийся шофер. Наконец-то вспомнилось, как он тогда представился: конечно же, Володя. В Советском Союзе половина мужиков, те, кто не Сергеи, Володи. Впрочем, старушки-то хоть с пользой для вечернего времяпровождения вязали, а Володя вполне мог и незаметно дремать за своим развесистым лимоном. Неожиданно в очередной раз вошедшая Вера Ивановна перебила Веньку:

— Вениамин, вы нам обещали интересного собеседника, а сами ему не даете рта раскрыть. Я же вот и людей специально пригласила. Давайте послушаем по этому вопросу Сергея. Сергей?

— Я разве не позволяю? Увольте! «Не даю рта раскрыть» — право, мадам! Кстати, я и не обещал собеседника. Я обещал интересного человека, неординарную личность. А интересного собеседника в моем присутствии просто не может быть.

— Сергей, о вас Вениамин мужу столько наговорил. А он мне. А я другим. И про Сибирь, и про арабов, и про белорусов. Но ничего про ваши, ну, если не политические, то гражданские привязанности. Это интересно: как такая личность самоопределяется в социуме? Чтобы не было испорченного телефона, скажите: вы себя сами к кому причисляете? Вы, наверное, как всякий изотерик, гражданин мира, космополит?

— Я? Я… нет, просто патриот. — Вокруг разом вздрогнули. Словно он что-то неприличное произнес.

— О? Это интересно. Как это?

— Да так. Сам не пойму.

— Мм… Вы же воевали? Кстати, как после этого играть в войну? Я имею в виду съемки фильма. Вас не пугало, вернее, не мучило, что вот так можно играть в кровь, в боль, ненависть? «Понарошку»?

— Хорошо, понятно. Только Вера Ивановна, можно я вам потом как-нибудь расскажу про войну. Про настоящую и игрушечную. Обязательно расскажу.

Вопросик как-то не для послеужинного настроения. Сергей оглянулся, ища помощи. Она пришла от одной из старушек:

— Вера Ивановна, голубушка, вернемся к нашей теме. Я так вот отсюда, из сумрака наблюдаю вас, Сережа, и все думаю: вот новое поколение в театре, в кино. И даже лица другие. Вы как-то лучше нас выглядите для своего возраста, моложе. Нет, не улыбайтесь! Вспомните Крючкова или Жарова: разве они были когда-то молодыми?

— Молодой только Пельцер не была.

— Нет, это действительно так. И, потом, как ваше поколение абсолютно чуждо тому, что и как играли мы. Взять, хотя бы современную драматургию. Почему она, я не имею в виду Шатрова, он наш, старик, а тех, кто после. Почему она так инфантильна? По страстям, по мыслям. Тот же Чехов тоже писал о частных людях, частных судьбах. Но там за каждым, даже самым мелким героем такое многоточие стоит, что вселенной пахнет. А у вас?

— А позвольте с вами не согласиться! — Даже привстал Веня. Но его хором заткнули. И вроде как придвинулись к Сергею. Что бы такого заплести?

— Есть новая драматургия или нет? — это вопрос к критикам. Сами понимаете, чтобы хоть где-то напечататься, вначале нужно им понравиться, выслужить их благосклонность. Кого они хвалят? И за что? Я подозреваю: только за то, что им понятно в конструкции. Вообще «наше» искусство отличается от «вашего», прежде всего, ясно прощупываемым каркасом, торчащим скелетом замысла. Схематичностью. И все именно оттого, что современным критикам неудобна интуитивность. Нет нынче ни Григорьевых, ни Стасовых. Поэтому на поверхность выпирает только то, что принадлежит общедоступному сознанию некоего среднестатистического выпускника ГИТИСа типа какого-нибудь Миши Швыдкого или Маши Соновой, то есть то, что уже изложено в учебниках. Любых, пусть даже Луначарского, Сартра. Фрейда, на худой конец. Хотя, конечно, и просто уже раскрученное имя тоже воспевается. Даже если оно вдруг что-то и не по лекалу написало. Но воспевается бестолково, не сама работа, а именно имя. Вот тут прочитал «Цаплю» Аксенова. И выпал в недоумении: такой вал похвальбы, столько восторгов, а за что? За смесь пошлости и зауми? Заболоцкий в свое время хотя бы был искренним. А тут? Я честно задумался: тоже ведь выпирающая тенденция, но какая-то незнакомая. Я вообще не люблю, не приемлю фрейдизм в искусстве, он слишком примитивен. Даже точнее, слишком унизителен для человека. В «Цапле» вроде бы его и нет, или, точнее, он там не главное, но что тогда для меня не так? Что меня отталкивало?

— Вы правы, это не фрейдизм. Аксенов — писатель с чутьем, с ориентацией на дух времени. Он-то как раз вообще не диссидент, а, наоборот, коньюктурщик. Принципиальный conformist. В нем абсолютно отсутствует то, что Вениамин точно определил страхом смерти. Источник его творчества не в знании смерти, а в знании жизни. И стимул для труда — не освобождение от подсознательного, не метание в хаосе, а вполне даже сознательное, рачительное желание точно пропланировать жизнь. Хорошую, буржуазную жизнь. Василий, а я знала его лично и чувствую право так называть, очень грамотно, даже сказать бы, мастерски умеет быть модным, в меру эпатажным, с минимальным риском просчитывая социально-потребительский интеллектуальный заказ на будущий сезон от тех, кто платежеспособен. Поэтому его вещи всегда умны, но, от отсутствия необходимой в настоящем, природном творчестве иррациональности, холодноваты. А когда в художнике нет страха перед неведомым, он всегда врет о любви. Врет. И этим он вам не нравятся. И слава Богу. А насчет скелета, каркаса, то есть «изма»… Это вообще интересно: соцреализм, как способ дарвинистского мировидения, процвел, как ни странно звучит, графом Толстым и пошел на спад сразу после Горького. Не зря же Ленин называл Льва Николаевича «зеркалом революции». Потом был фетишизм Островского, Шолохова и Алексея Толстого. Далее все как-то к экзистенциализму Быкова и Ценского покатилось. Сейчас вот и фрейдизм отходит. А что на смену? Вы читали работы Льва Гумилева? Я почему-то думаю, что следующей игрушкой культуры станет тотемизм. Все эти провинциалы Беловы и Айтматовы — они просто не дошли до своей вершины, но за ними самое ближайшее будущее.

— А потом?

— Рано или поздно все начнет повторяться. Кстати, в этой вашей «Цапле» Моногамов и услыхал призыв своего тотема. Так что, все супермодно и к столу. Просто Аксенов подстраховался для критики старыми добрыми фрейдистками Розой, Лаймой и Клавой. А фетишизму поклонился Кампанейцем и этими, не помню, как их точно звали, крестьянами-партизанами.

— Ганнергейты.

— Да. Это не важно. Важно то, что Василий опять точно проинтуичил период перепутья и вовремя сытно улыбнулся на все стороны.

Интереснейшая старушка. Хозяйка сама пошла провожать соседей, отправив Машу постелить тем, кто останется. Хозяин и, естественно, все знающий об архитектуре, Веня осматривали дом вокруг. Не дом — комплекс из оранжереи, бани с бассейном, мастерских, спортзалом. Сергей, вышедший было с ними, остался на высоком крыльце, сел на ступеньки и закурил. Ни ветерка. Сквозь замершие плотным черным кружевом сосновые сети с глубоко-ультрамаринового задника разноцветно сияли сто лет не виданные в Москве огромные звезды. Голоса и шаги удалялись, удалялись. И стало тихо-тихо, только очень вдалеке изредка высвистывает свою коротенькую трель малиновка. Неожиданно за спиной хрипловато зашептал бровастый толстоносый толстяк, из тех гостей, что откровенно скучали за венькиными тирадами: