Начало Петровской эпохи - Вольдемар Балязин

– Наши братья, стрельцы, нуждаемся в корме и от голоду оставляем службу и возвращаемся в свои семейства.

В ответ им был назначен срок, 3 апреля, к которому они должны оставить Москву; а кормовые деньги им приказано было выдавать вполне, без всяких вычетов.

Между тем в Москве ходили недобрые слухи и толки; раскольники шептались в одном месте, стрельцы толковали в другом о том, что царь совсем покинул Россию, что уехал к немцам и там совсем онемечится. Что в Москве теперь делами правят бояре, что они хотят умертвить царевича и сами сделать царем одного из своих; а стрельцам уж никогда больше не видать Москвы.

Царевна Софья из своего затворничества следила за тем, что делается и что говорится в Москве; она видалась и переписывалась со своей сестрой Марфою и вместе с нею горько оплакивала свои былые, счастливые дни владычества, и в конце концов через жен стрелецких, часто бывавших в Кремле в Верху, царевны послали грамоты к стрельцам, приглашая все их четыре полка прийти в Москву и подать челобитную царевне, чтобы она по-прежнему приняла управление царством в свои руки; далее извещали стрельцов, что от бояр никакого добра ожидать нельзя, что они хотели было задушить царевича и что его только тем удалось спасти, что на него надели другое платье, а убили другого мальчика, на которого надели одежду царевича. К тому же от царя писем нет, неизвестно, жив ли он или мертв; остальным же стрельцам послан был указ идти назад в Москву.

Тем временем в Москве уже произошло несколько стычек стрельцов с Семеновским и другими полками. Двинулись к Москве и остальные полки, и 10 июня пришло в Москву известие о стрелецком бунте.

Разгром мятежников под Воскресенским монастырем

Бояре собрались на совет, просидели всю ночь, рассуждая, что делать, и положили: послать воеводу Шеина на ослушников с солдатами и с ратными московскими людьми, стрельцов к Москве не пускать, заставить их выдать беглецов и зачинщиков бунта, а остальных отправить в города, назначенные им для житья. В товарищи к Шеину назначили Гордона и князя Кольцова-Масальского с войском. Шеин укрепился под Воскресенским монастырем и, попытавшись сначала уговорить стрельцов добром, принужден был, при виде безуспешности своих попыток, вступить с ними в бой.

Разбежавшихся перед натиском Шеина мятежников почти всех переловили и под крепким караулом посадили в монастырские тюрьмы. После этого начались розыски, пытки и допросы; Шеину надобно было узнать зачинщиков возмущения. Средства для этого употреблялись жестокие; всех допрашивали: сами ли они собою начали бунт или кто-либо подготовил и подстрекал их. На пытке все признавались в своих винах, но ни один не выдал царевны, никто не сказал, что от нее были письма.

Стрельцы и царевна Софья

Разгромив сторонников Софьи в 1689 году, Петр приказал заключить ее в Новодевичий монастырь, но царевна была оставлена в прежнем своем состоянии: ее не постригли в монахини, содержали в полном довольствии и к ней часто приезжали сестры и другие родственники и родственницы. От них она узнавала обо всем, что интересовало ее.

Софья узнала о Великом посольстве, о его маршруте, о том, что брат ее неспешно проехал через Курляндию, Лифляндию, Бранденбург и Голландию, заехал он на три месяца в Лондон и оттуда послал письмо своим родственникам – дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и двоюродному брату Тихону Никитичу Стрешневу, приказав в том письме склонить Евдокию к добровольному принятию монашества. Однако ни Нарышкин, ни Стрешнев в этом не преуспели. Вопрос этот был решен лишь после того, как Петр вернулся в Москву. Но обо всем этом Софья узнала гораздо позже.

А в то время, когда Петра в Москве не было, до Софьи дошел слух, что 16 июня 1697 года на берегу Двины посланные в поход стрельцы князя Трубецкого устроили круг и тут один из них, ходивший в Москву ходоком, – Маслов, взобрался на телегу и стал читать письмо от Софьи, которым она призывала стрельцов прийти к Москве, встать под Новодевичьим монастырем и призвать ее на царство.

Стрельцы двинулись к Москве, но, встреченные бывшими «потешными» и «полками иноземного строя», которыми командовал шотландец на русской службе, старый генерал Патрик Гордон, были разбиты наголову. Мятеж, поддержанный московскими стрельцами, был подавлен менее чем через две недели после того, как начался, и пятьдесят семь главных «заводчиков» были немедленно казнены, а четыре тысячи рядовых участников сослали.

Вы, уважаемые читатели, уже знаете, что ни один стрелец не выдал того, что «прелестное» письмо Софьи читал ходок Маслов, что выяснено было позднее, когда по делу о бунте был учинен новый розыск.

Возвращение Петра в Москву

Когда Петр получил известие о новом стрелецком бунте, в нем опять воскресло все долго затаенное негодование на своих коренных врагов из дома Милославских и их орудия – стрельцов. Он решился сам ехать в Москву, примерною жестокостью положить конец всем козням своих врагов и разом устранить всякое с их стороны противодействие; он в волнении стрельцов видел только неудовольствие русских на его сближение с иностранцами и их нежелание принять образованность западных европейских народов, поэтому он думал жестоким примером над стрельцами испугать всех приверженцев старины. В ответ на письмо Ромодановского, оставленного правителем Москвы, он отвечал темною угрозою: «Ваша милость пишет, что семя, брошенное Милославскими, растет; прошу вас быть твердым; строгостью можно загасить разгорающийся огонь. Мне очень жаль отказаться от необходимой поездки в Венецию, но по случаю смут мы будем к вам так, как вы совсем не ожидаете».

26 августа в Москве разнеслось известие, что царь приехал, побывал кое-где, но, не заходя во дворец, чтобы повидаться с царицею, провел вечер у Лефорта и ночевать отправился в Преображенское, где решился прибегнуть к кровавым мерам, чтобы запугать своих противников.

Петр видел недостатки своего народа; сравнив его с западными образованными государствами, он поневоле ужаснулся той низкой степени развития, на которой стояла Россия; за что он ни брался, все было в России или очень дурно, или не было и начато; в русских все поражало дикою необразованностью, начиная с одежды и бороды, до языка; русские всем отличались от Западной Европы. Петру, по своей горячей, нетерпеливой природе, хотелось бы переменить все разом; хотелось бы, чтобы весь народ мгновенно сознал пользу образования и, подобно ему самому, всеми силами стремился к учению и к тому, чтобы у иностранцев перенимать все особенности их жизни. Всякое противоречие раздражало его; особенно озлобили его челобитные стрельцов, в которых стрельцы клеветали на немцев, на Лефорта, на самого царя и под видом покорности укоряли его в потворстве немецким обычаям – бритье бороды и курение табаку. Всю ночь Петр читал челобитные и восклицал с негодованием:

– Я сам немец! Я брею бороду! Постой же, я вам дам ваши бороды!

27 августа в Преображенском собрались, по обыкновению, множество бояр и всякого звания люди. Петр очень ласково разговаривал то с тем, то с другим, но невзначай брал за бороду и со словами: «Видишь, я без бороды, и тебе неприлично являться таким косматым» – обрезывал бороду; начал он с боярина Шеина и с Ромодановского, не тронул только бород самых старых и всеми уважаемых бояр – Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкаского; они одни остались с бородами. Многие бояре горько горевали о потере бород, другие догадались, чего царь хочет, и в день Нового года на пиршество к Шеину явились обритые, но остались и бородатые; но тут уже не сам царь остригал им бороды, а царский шут хватал то того, то другого за бороду и ножницами остригал ее при громком хохоте пирующих, которые утешались чужим несчастием в своем собственном горе.