Язычник - Александр Мазин

Примерно с десяток девок, рассевшись на скамеечках, вкопанных в тени приземистого, в пять обхватов, священного дуба, сучили пряжу и болтали.

На девушек благосклонно взирал малой божок Симаргл, вырезанный кем-то без особого почтения в виде добродушного пса с зачаточными крылышками на бурой спинке.

К дубу вела только одна улочка в две сажени шириной. На ней толклись с полдюжины парней и делали вид, что девки их совершенно не интересуют. Однако улицу перегораживали – мимо не пройдешь.

Славка, однако, даже не подумал сдерживать жеребца, и Разбойник, завидев чужих, заступивших дорогу, сердито раздувая ноздри (Ну? Кто посмеет встать у меня на пути?), пошел резвой рысью прямо на парней.

Те, по большей части – мастеровые да из младших купцов, – увидевши надвигающегося на них боевого коня, на котором горой возвышался опоясанный гридень в сдвинутом на затылок нурманском шеломе, вмиг освободили дорогу, и Славка торжественно въехал под дубовую сень.

Девки восхищенно ахнули.

Улька же зарделась, сунула кудель подружке и встала.

Славка красиво, как настоящий степняк, стек с коня наземь, подхватил Ульку, шепнул: «Здравствуй, моя ладо!» – легко, будто невесомую, поднял на вытянутых руках и опустил на конскую холку. Затем так же легко вновь оказался в седле.

Жеребец недовольно фыркнул: не одобрил дополнительную ношу. Но Славку его мнение не интересовало. Движение колена – жеребец, перебрав ногами, как танцор-скоморох, развернулся на месте и пошел коротким скоком вверх по улице, вынудив хлопцев опять податься в стороны.

Выехали к воротам, за которыми лежала дорога на Вышгород. В ворота неторопливо вползали селянские телеги. Сейчас два таких воза плотно перегородили путь. Трое дружинников без спешки объявляли груз и собирали мыто. Старший над ними, степенный пожилой гридень из тех, что служили еще князю Игорю, надзирал. Будь Славка на коне один, поднял бы жеребца и перемахнул через телеги, но под двойным грузом – не рискнул. Остановился. Гридень, здешний, щекавицкий, на Славку глянул равнодушно, а вот отроки засуетились, разогнали телеги, чтоб Славка мог проехать наружу.

По ту сторону ворот Славка снова пустил коня вскачь, съехал со шляха и поднялся на взгорок. За взгорком стояла роща: старые редкие деревья, а между ними – малинник. Еще дальше была полянка, на которой сочился из земли родник и стоял деревянный Волох с голодным черным ртом и свежим, невесть откуда взявшимся ромашковым венком у деревянного изножья.

Славка спешился, снял с коня Ульку, сунул Волоху в рот медную затертую монетку (на всякий случай), вынул из сумы и расстелил на травке синее корзно, снял тяжелый воинский пояс, уселся и с удовольствием стянул сапоги.

– Располагайся, – предложил он Ульке, похлопав ладонью рядом с собой.

Однако девушка приглашением не воспользовалась: так и осталась стоять.

Славка встал, подошел к ней, обнял.

Улька уткнулась лицом в Славкину рубаху и вдруг расплакалась.

– Ты чего? – изумился Славка.

Улька разревелась еще больше.

Славка решительно оторвал ее от груди (она сопротивлялась), взяв ее голову в ладони, заглянул в мокрое лицо.

– Ну вот еще… – пробормотал он обескураженно. – Улька-Улита! Я что, обидел тебя?

– Не-а… – всхлипнув, проговорила Улыса. – Ты хороший, Славка… Это у меня… Я… Меня батя замуж выдает! – наконец выдавила она и расплакалась еще пуще.

– Вот те на… – пробормотал Славка. Он был обескуражен. – А за кого?

– За сына смоленского купца. Юнеем зовут.

– А ты как… Хочешь ли?

Улька замотала головой:

– Не хочу. Батюшка говорит: купец тот дюже богатый, а парень у него – хороший. Добрый. Только мне все равно. Я этого Юнея и не видела никогда. Я тебя люблю! Я бате сказала… Соврала, что я от тебя непраздна.

Славка крякнул и отпустил ее.

– А Горомут – что? – спросил он.

– Сказал, что ты – славный гридень. А от гридня княжьего девке понести – не позор. Только ты, сказал, все ровно меня замуж не возьмешь. У брата твоего старшего до сих пор жены нет: родители твои всем сватам отказывали. А ты хоть и младший, но все равно нам не ровня. Правду мой батюшка сказал? Может… Хоть бы и младшей женой? – Она с надеждой поглядела на Славку.

– Эх, любо моя… – Славка вздохнул. – У нас, христиан, только одна жена. (И почему такая несправедливость?)

– Значит, не возьмешь, – обреченно проговорила Улька.

– Не позволят мне.

– Угу.

Не возьмет ее Славка. Матушка не позволит. Батя разрешил бы, однако жену огорчать не станет. В дворне говорили: когда батя сестру Йонаху отдал, матушка из дому ушла. Потом, правда, вернулась, но все равно. Еще надо сказать, что Славке не очень-то хотелось на Ульке жениться. Она славная и желанная, но… Вот кабы он мог много жен иметь, тогда другое дело. А уж коли только одна, так… не Улька.

– Ну тогда… – Улька решительно распустила поясок, быстро стянула через голову сарафан и исподнюю рубашку, встала перед Славкой, голая, белая, гордая – вздернутый круглый подбородок, вздернутый носик, вздернутые вверх маленькие сосочки на вздымающихся от частого дыхания небольших – ладонью накрыть можно – грудках.

Славке нестерпимо захотелось так и сделать: накрыть их ладонями, опрокинуть Ульку навзничь, разбросать в стороны белые ножки и…

Но он отвернулся. Верней, повернулся к суровому ликом Волоху, не спеша снял с шеи нательный золотой крест. Поцеловал и опустил в сапог. Потом поклонился в пояс и сказал торжественно:

– Будь свидетелем, Щедрый: беру я эту деву не принуждением, не силком, а по любви. Пусть кровь ее станет даром тебе, а ты благослови ее чрево и дай ей вдоволь женского счастья!

Затем наклонился, взял с травы ромашковый венок и торжественно возложил на светлые косы.

И лишь после этого, глядя только в мокрые Улькины глаза, распустил гашник.

К вечеру Славка отвез Ульку в город. Расстались они очень нежно. Печали не было. Свадьбу сыграют только осенью, в хорошее время. Оба знали, что до той поры они встретятся еще не раз и им будет хорошо. А лето – оно для молодых долгое…

Возвращаясь домой, Славка заглянул в церковь на Горе. Исповедоваться.

Кому другому святой отец Герминий мог бы и отказать, но не сыну воеводы Серегея и боярыни Сладиславы. Выслушал грешника (не в первый раз и, что поделать, не в последний) и отпустил грехи.

Да и как не отпустить? Оттолкнешь парня – он и сойдет с пути истинной веры. И на ком тогда грех? На пастыре.

Герминий не один десяток лет прожил среди язычников, гоним был не единожды, претерпел за слово Божие много, видел страшное: как сотнями уходили от истинной веры новокрещеные язычники, усомнившиеся в том, что Христос сильнее их поганых идолов. Знал настоятель: главное, что привлекает язычников к истинной вере, – не спасение души, а убежденность в том, что Христос принесет им удачу более, нежели какой-нибудь Сварог или Даждьбог. Посему важен для просвещения неверующих юный воин Богуслав. Всякий, взглянув на него, видит, сколь щедро одарил его Бог. А еще щедрее – отца его, боярина Серегея, что один лишь спасся в страшной сече на острове бесовского Хорса. Думают язычники: своих верных не спас ложный бог Хорс, а Христос – спас.