Институт сновидений - Петр Алешковский

Нарушение было подмечено, милицейский жезл указал на обочину, и перед изумленным Григорием предстал молоденький лейтенант, откозырявший и назвавшийся инспектором ГАИ Степаном Кандыбой.

Состоялся короткий диалог:

– Меня лечить? Я тут езжу по два раза на дню и всех ребят знаю.

– Вы нарушили правила!

– Старичок, может, не надо, хуже ж будет.

– Ваши права!

– Я, конечно, дам, но ты тут, кажется, новенький… Как, говоришь, фамилия?

– Инспектор Кандыба.

Первый раунд старгородской вендетты состоялся – легкая победа досталась инспектору. В правах появилась просечка. Григорий швырнул права на колени жене и тихо, но внятно сказал: «Передай своим по цепочке привет от мясника Гришки, скажи, что мясо они теперь увидят только от дохлого осла уши».

Он отъехал, но наглости и хамства генетического противника долго не мог пережить и дома сорвал злобу на близких.

По возвращении в дежурку Степан Кандыба рассказал о происшедшем и незамедлительно получил матерную выволочку от начальства – ссориться с единственным мясным магазином в Старгороде не полагалось. Дома что-то очень нехорошее сказала ему жена. Вспыхнула ссора, в результате которой молодая Кандыба отказала мужу в ночной ласке и героически продержала его на голодном пайке целую неделю. Вконец измученный милиционер подумывал было о выезде с фарой на трассу, но все же какое-то чувство, гордыня, что ли, пока удержало его от нарушения присяги.

В пятницу начальник Теребихин приказал заводить козелка.

– Надо, брат, мясца прикупить, поехали к бришке на рынок.

Мясо было крайне необходимо Кандыбе. Хороший кусок мяса наверняка б задобрил жену, но, вспоминая воскресную историю, становилось не по себе. Он было зарекся заходить в магазин с начальником, но подполковник приказал следовать за ним, и… магнетизм, исходивший из мясного подвала, и исстрадавшееся без женской ласки тело пересилили.

– Ага! Пришел, голуба, сам пришел! – Гришка встретил их в комнатенке завсекцией.

– Григорию Батьковичу привет! – Начальник Теребихин либо напрочь забыл о провинности своего подчиненного, либо делал вид, что ему ничего не известно.

– Нет у меня для вас мяса!

– Гриша, Гриша, в чем дело?

– Спроси у своего лейтенанта, за что он мне просечку поставил?

Пользуясь случаем, Григорий красочно живописал, как он спешил домой, как вез жену из парикмахерской, как был остановлен и насильственно, ни за что ни про что оштрафован.

– Так он же у нас новенький, Гриша, какие проблемы? Давай свой талон. Степа – мигом!

Пока начальнику завешивали мясо, пока шли спокойно-уважительные тары-бары, Степан Кандыба мчал козла на другой конец города выправлять ненавистному мяснику новый талон. И он выправил его, он привез, отдал из рук в руки, и… не стерпев, покраснев как мальчонка, заикаясь, спросил:

– Гриша, ну как, мир, да? Как там, мне-то мяска не перепадет?

Громко загоготал Григорий, голос его прокатился по сводам подвала, подобный рыку героического Опанаса Перебей-Гора, рыку, что нынче не встретишь в нашенских людях.

– А пойдем, пойдем, дружок, я тебе завешу. Но имей в виду – Теребихину по трехе, а тебе будет по пять пятьдесят, чтоб, значит, знал свое место.

Григорий подтолкнул Степана в подвал, и тот пошел вниз по лестнице, пристыженно сгибаясь. За ним, насвистывая что-то блатное, спускался Григорий Панюшкин, поигрывая на ходу тяжелой тупицей – остро отточенным мясницким топором.

Кусок свинины был отрублен моментально. Завешен. Отличный мясной кусок задней ноги, из самой розоватой ее середки. Кусок потянул на пятьдесят два рубля. Денег таких у несчастного Кандыбы в кармане не оказалось, пришлось прибегнуть к займу из толстого портмоне начальника Теребихина.

Вся эта нехитрая процедура сопровождалась столь мерзким хихиканьем, причем хихикали и сам начальник, и завсекцией, и вытирающий сальное острие о передник Григорий Панюшкин, что бедный Кандыба сломался: отвез начальника домой, забросил мясной шмат в холодильник дежурки и выехал с фарой на трассу.

Ночью, слегка осоловевший от поднесенной водки, ублаженный оголодавшей тоже женой, он тихо плакал в подушку под ее сладкое посапывание.

На другом конце города в жаркой постели метался Гришка. Он бы должен был радоваться, торжествовать победу, но почему-то только ворочался с боку на бок и шепотком когото материл. Поняв, что заснуть ему не удается, он встал, подошел к кроватке мальчика, долго смотрел на него, нежно провел тяжелой рукой по пушистым кудрям и отошел к окну – там висела луна, большая и оранжевая, как апельсин. Вид ее настолько захватил Григория, что он застыл у подоконника и так и стоял, не в силах оторваться.

– Во, балдоха, – прошептал он, вконец загипнотизированный ее отрешенной, страшной красотой.

Такой луны он не видал никогда, даже на зоне, где человек порой бывает внимателен к таким мелочам до чрезвычайности.

Вот Васька Грозный – он кто был? Бабки за юродивого держали, попы боялись, менты стороной обходили, – да что говорить – колоритный, конечно, мужик, но не более того. В войну, когда партизанил, – детей им пугали. «Фамилия, – он объяснял, – обязывала!» В сорок шестом, не охолонув еще, шлепнул одного хапугу-милиционера – прямо в отделение зашел и из люгера в упор. «На тебя, – говорит, – гад, такая только управа». Памятуя боевые заслуги, впаяли ему десятку, но он и в Коми не утих – открыл войну уголовникам, ну а те просто – уронили на Васю елку: жив остался, а ноги по самую сиделку отпилили.

Назад в Старгород въехал он на каталке: борода лопатой, на груди, вечно не застегнутой, вторая борода, в ней иконка медная – за километр блестит (по Сибирям шляясь, сумел он заучить Библию почти наизусть – как накатит, прям кусками шпарил), и ватник, кажется, на любую погоду один; за спиной рюкзачок, в руках деревяшки окованные: герой-инвалид – нога не болит, потому как нету – гони за то монету.

Сначала сидел около телеграфа – и его «Две шапки» окрестили: на голове кепка, перед тележкой треух для копеечек – это летом, зимой – наоборот. После стали гонять – не положено в стране побираться, так он к нам на «Электросилу» перебрался. Сидит около проходной (не просил никогда – сами клали), кому ласково скажет, кого языком зацепит, особливо если женщина – балагур был. А бабки – особая статья – он с ними много якшался. Идет такая бабка в церковь мимо завода, Васька подъедет да как гаркнет на всю улицу: «Радуйся, дочь моя едомская, дойдет и до тебя чашка, ужо напьешься тогда допьяна и обнажишься!» Что-то вроде того. Мы стоим в кустах с портвешком – с ног валимся, а бабка на серьезе с ним так раскланяется, копеечку положит. И, что интересно, в церковь вроде не ходил никогда, а проедет мимо – перекрестится обязательно. Но попов все больше не любил.

– Вась, аВась, – начнут его подначивать, – икону продай.