Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

В то время как есаул Даниленко, по свойству людей политичных, всесторонне обдумывающих то, что приходится докладывать начальству, говорил Хрулеву:

– Пластун з пiхотинця – это ж, ваше прэвосходительство, усе равно як той хвальшивый заец, якого в ресторации подают… Дарма що напысано на бумажкi «заяц», а вiн зовсем баран, тiлькы шо свиным салом шпигованный… – Иоанникий гудел, обращаясь к начальнику 11-й дивизии Павлову:

– Ведь я, когда семинаристом был последнего класса, то двухпудовой гирей шутя пятнадцать раз подряд мог креститься, а теперь не могу уж, да и зачем, скажите, сила мне сдалась, ежели я духовный сан имею, да еще и в монашестве состою?

И, не дожидаясь ответа от рассолодевшего Павлова, он со свистом набрал воздуха в широкую грудь и загрохотал, как гром:

Ко мне барышни приходили,

Полштоф водки приносили,

С отчая-я-яньем говорили:

– Ах, жа-аль! Ах, ах, а-ах!

Ах как жа-аль, что ты монах!

Это неоднократно повторявшееся «ах» зазвучало в до отказа набитых комнатах, как стрельба картечью из двадцатифунтового единорога[108].

V

Здоровая на вид, даже, пожалуй, излишне полная женщина лет сорока пяти, с грубыми мужскими чертами лица, в коричневом платье сестры милосердия и в белом чепчике, похожем фасоном на раскидистый лист лопуха, но без золотого креста на голубой ленте, придя к вечеру на праздник и обращаясь ко всем на «ты», солдат ли ей попадался, или офицер, все добивалась, как бы ей повидать генерала Хрулева – поговорить с ним о важном деле.

Ей отвечали, что Хрулев занят и к нему теперь нельзя. Однако она была упорна и дождалась все-таки, когда Хрулев спустился в палисадник; праздник заканчивался уж в это время, офицеры начали расходиться к своим частям.

– Это ты, стало быть, будешь генерал Хрулев? – обратилась к нему, подойдя, женщина. – Я к тебе – поговорить пришла.

Хрулев удивленно поднял черные брови: давненько уж, лет, пожалуй, около сорока, никто не говорил ему так вот с подходу «ты».

– Гм… я – действительно генерал Хрулев, а ты кто такая будешь? – в тон ей отозвался он.

– А я зовусь Прасковья, по батюшке Ивановна, а по фамилии Графова, – речисто ответила та. – Прибыла я, значит, сюда, в Севастополь, еще в марте месяце с сестрами милосердными из Петербурга, только в общине этой ихней я не состояла и состоять, скажу тебе, дорогой, прямо не желаю! Знаю я, чем они все дышат, эти сестрицы милосердные, также и называемые сердобольные вдовы!

– Ну хорошо, а в чем же все-таки дело твое?

– А дело мое такое, родимый… Поместили меня, видишь, на Павловском мыске, в домишке в одном с сердобольной вдовицей, а вдовица эта старушонка вредная оказалась, злоязычница, не приведи бог!.. Я ей слово – она мне десять, я опять же слово, она – все двадцать! А сама же сморчок и перхает как овца! Какая от нее польза могла быть воинам раненым? Ни-ка-кой, уж ты мне поверь… А как пошла жаловаться начальству, чью, думаешь, сторону начальство взяло? Ее, этой самой овцы перхающей! «Ты, – говорят мне, – зачем ее вещишки самовластно выкинула в окошко? Ты должна была заявить по команде!» Ну, мне не иначе подошло так – оттудова уходить.

– Так! Понял!.. А от меня ты чего же хочешь? – спросил Хрулев.

– Возьми ты меня к себе на бастион свой, родимый.

– Гм… Дело мудреное… Где же ты жить думаешь на бастионе?

– А где солдаты там живут, и я с ними буду, – тут же ответила Прасковья Ивановна.

– Лучше будет, пожалуй, тебе в офицерский блиндаж поместиться, – начал раздумывать вслух Хрулев.

– Ну что ж, как находишь, дорогой: в офицерский так в офицерский, – только чтоб сегодня ты уж меня к месту приставил.

– Спешишь, значит? Ну, тогда иди к капитану 1‐го ранга Юрковскому на Малахов – скажешь ему, что я послал… Сестры милосердия, правда, нигде на бастионах еще не живали – сделаем такую пробу, с тебя начнем… Только это ведь тебе, матушка, не какой-нибудь Павловский мысок… Там пули так и жужжат, как мухи, о снарядах уж не говоря.

– И-и, нашел, чем меня пугать, пу-ули! На то и война, чтоб пули… К кому, говоришь, мне там обратиться? К Юрковскому?

– К Юрковскому, он там главный начальник… А чтобы блиндажик для тебя сделали, это я завтра прикажу сам.

– К Юрковскому, значит… Ну, вот я пойду теперь… Будь весел, родимый!

– Да я и так не грущу, – буркнул Хрулев, глядя вслед грузно повернувшейся и размашисто уходившей широкой женщине в коричневом платье и белом чепчике.

Смеркалось уже… Хор певчих еще пел, впрочем, не совсем твердыми и уверенными голосами, рефрен к известной песне «Что затуманилась, зоренька ясная, пала на землю росой»:

Там за лесом, там за лесом

Разбойнички шалят,

Там за лесом, там за лесом

Убить меня хотят…

Нет, не-е-ет, не пое-еду,

Лучше дома я помру!

Нет, не-ет, не пое-еду,

Лучше дома я помру!

Однако песня эта звучала уже как разгонная. Офицеры расходились группами, иные под руку друг с другом для сохранения равновесия, иные в обнимку и тоже пытаясь петь. Подрядчики выполнили свои обязательства безупречно: вина хватило. Начали разводить командами и солдат-охотцев к своему бивуаку. Но тут же с праздника в дело уходили и другие команды – команды охотников, вызвавшихся идти на вылазки в наступающую ночь на правом фланге позиций.

И праздник охотцев еще догорал, дотлевал – не мог он потухнуть сразу, разгоревшись так широко и жарко, – а в неприятельских траншеях гремели залпы и беспорядочные выстрелы застигнутых врасплох, и жестоко работали русские штыки.

Полтораста человек охотников от Минского и Подольского полков ворвались во французские траншеи между пятым и шестым бастионами, а батальон колыванцев, подкрепленный сотней охотников, громил французов же против редута Шварца.

И та и другая вылазки удались как нельзя лучше.

И по этому шумному празднику, устроенному Хрулевым, и по удаче двух первомайских вылазок можно было, пожалуй, гадать на досуге или о близкой очень крупной победе Инкерманской армии совместно с севастопольским гарнизоном, или же о крутом переломе в пользу мира на венских конференциях, но… май только еще начинался, май был еще долог – тридцать дней еще оставалось мая.

Весенние «равноденственные» бури были уже позади; море во всю свою ширину стало спокойным и гладким, как стол: море нежилось, греясь под теплым солнцем, и через Дарданеллы и Босфор беспрепятственно и безмятежно, точно вышедшие на