Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

Карарбах сразу увидел отпечатки широких лап медведя. Даже на мхе след кривой задней ноги хорошо заметен.

Метров через пятьдесят начинались заросли. Старик, точно не веря глазам, ощупал медвежьи вмятины, прикинул размах спокойного шага хищника и, повернувшись ко мне, кивнул головою в сторону стланика, как бы спрашивая, пойду я в заросли или нет.

К этому я уже был подготовлен. Карарбах одобрительно промычал. Он закурил трубку, достал из кожаной сумочки, где хранились охотничьи припасы, два патрона доложил за пазуху, а сумочку легонько завязал ремешком, чтобы при необходимости одним движением руки можно было раскрыть ее. Склонившись на посох, он потягивал трубку, задумчиво глядя в глубину расстилавшихся перед нами таинственных зарослей. Лицо его было необыкновенно спокойно.

В эти минуты почему-то вспомнились слова матери, сказанные ею, когда я был еще подростком. С детства моей неуемной страстью была охота. Все свободное время я проводил в лесу или в горах, выслеживая куропаток, зайцев, а то и более крупную дичь, или занимался ловлей форели. И было так: если у кого на реке пропадали утки, валили на меня, шли с жалобой к матери, и всегда эта история заканчивалась трепкой. Все попытки родных приглушить во мне увлечение охотой терпели неудачи. С годами я полностью отдавался ей, страстно полюбил природу, мои походы удлинились, и уже в двенадцать лет я совершил свое первое путешествие на Аксаутский ледник.

Однажды мы с приятелем загнали раненую лису в нору. Расстаться с такой добычей нам не хотелось. Нора оказалась очень старой, нежилой и, видимо, была вырыта более крупным, нежели лиса, зверем. Скорее всего волчицей. Мы договорились с товарищем: полезу в нору я, а он привяжет ремень к моим ногам и как только я задергаю ими- вытащит меня наружу. На этот безрассудный шаг мог рискнуть только я- самоуверенный мальчишка.

Ход в нору был пыльный и узкий даже для худощавого тринадцатилетнего парнишки. Но соблазн был велик. Вытянув одну руку вдоль туловища, а другую подав вперед, я стал медленно углубляться, совершенно не думаю о том, что раненый зверь бывает смел и жесток.

В норе стало так темно, что, я как ни напрягал зрение, абсолютно ничего не видел. Стараясь возможно меньше дышать, я протискивался дальше, отгребаясь связанными ногами и левой рукою, а правую держал впереди, готовую поймать лису. Почему-то мне казалось, что я непременно схвачу ее за хвост. И представлялась приятно удивленная мать, как она возьмет в руки огненно-красную шкурку, встряхнет волнистый остюг и скажет: «Кормилец ты мой!..» И вдруг в эти сладостные минуты моя правая рука была яростно схвачена лисою. Потом что-то тупое и твердое стало рвать мне лицо, обдавало душным жаром. Я задергал ногами, и, пока приятель тащил меня из норы, лиса не оставила на лице живого места. Правая рука была в ужасных ранах. Хорошо, что этим только отделался, а ведь мог бы вылезти без носа и без глаз…

Так мы, посрамленные, вернулись домой.

Мать, увидев меня, всплеснула руками:

— Господи! За что мне такое наказание! У людей дети как дети, а тут, пойди же, охотник выродился!. — Она заплакала, и, может быть, поэтому обошлось без наказания. Всхлипывая, она говорила убежденно:- Помни, сынок, в жизнь уйдешь с ружьем- не будет из тебя человека. Охота до добра не доведет. Вместо того чтобы к земле приучаться, как другие, носит тебя лихоманка по лесу. Ищешь ты непотерянное!

К добру ли мне вспомнились тут, у зарослей, эти слова матери? Не служат ли они предупреждением? Но я уже полностью охвачен желанием отомстить за своих ребят и, конечно, становился рабом охотничьей страсти.

Карарбах предупреждает меня, что он пойдет впереди, а стрелять буду я.

И вот два безумца, один глухой и старый, второй помоложе, менее опытный, вступают в заросли. С первого шага кустарники кажутся западней. Темные закоулки, таинственный шорох стланика, хруст лишайников под ногами- все вдруг становится враждебным. Карарбах идет, почти не касаясь земли, точно обходит минное поле.

Медведь шел косогором, не отдаляясь от кромки кустарника и все время придерживаясь небольших открытых прогалин. Его следы лежали глубоко вдавленными в пушистый нежно-желтый ягель. Шаги были равномерными- шел зверь спокойно.

Вот Карарбах остановился, выбросив вперед ствол берданы. Я отскочил к просвету, готовый встретить опасность с любой стороны.

Оказалось, что здесь медведь сделал несколько прыжков влево по ходу и исчез. Неужели услышал нас?

Неслышно, то и дело оглядываясь, идем по его следам в непролазную глубину кустарников. Для медведя тут нет преград. Идет напрямик. Он при своем сравнительно небольшом росте везде пролезет. А нам, не будь просветов, пришлось бы передвигаться по стланику, переплетенному стволами, и мы сразу выдали бы себя.

Не теряя следа, обходим чащу извилистыми прогалинами. Ветерок встречный — это хорошо.

К моему удивлению, мы вышли на поляну, где я провел вчера жуткую ночь. Беспокойные глаза Карарбаха обнаруживают на поляне свежий след медведя. Зверь шел сюда, явно надеясь чем-нибудь поживиться. Но- увы! — ушел голодным в том же направлении, вниз, к подножью гольца.

На востоке угасал день, тянуло вечерней прохладой.

Объясняю Карарбаху, что без Загри преследовать медведя по зарослям стланика безрассудно, что лучше прекратить охоту и вернуться к своим в перелесок на ночевку. Старик улавливает мою мысль, соглашается, и мы впервые за все время нашего знакомства улыбаемся: довольны, что понимаем друг друга.

Старик выходит на еле заметную тропу, проложенную вчера людьми, переносившими труп Елизара с полоны на мыс. Она ведет нас по знакомым местам, все ниже и ниже, то врезаясь в заросли, то обходя их неширокими просветами или лужайками. Я стараюсь идти от проводника на таком расстоянии, которое позволяло бы мне всегда видеть его и в любой момент предупредить об опасности.

Наступает час всеобщего покоя, когда хищников еще раздражает свет и они не смеют нападать, а их жертвы полны решимости сопротивляться. Только неугомонные бурундуки шныряют по стланику, всюду слышится их писк.

Попадаем в ольховые заросли. Скоро подножье гольца. Старик оглядывается. Что-то тревожит его. Но я слеп и глух- ничего не замечаю.

С равнины доносятся подряд два предупреждающих выстрела. Звуки уходят за холмы и там долго будоражат покой болот.

Сигнальные выстрелы застают нас в густом кустарнике. Ни единого просвета. Где-то рядом людоед. Он или идет нашим следом, или впереди подкарауливает в засаде.

До мыска, где могила наших товарищей, остается не более ста метров.

Оттуда донесся и оборвался грохот камней. Это он. Тесно становится в кустарнике. Не повернуться с карабином. Долгая тишина. Куда