Катерина - Аарон Аппельфельд

— У меня никаких жалоб нет.

Они меня боятся. Одна из заключенных отказалась спать рядом со мной, на соседних нарах, и когда ее заставили, — плакала, как девчонка, которую выпороли. Сколько ни выговаривала ей старшая надзирательница — ничего не помогало. В конце концов та присела рядом с заключенной и начала увещевать:

— Нечего тебе бояться. Катерина не причинит тебе зла. Убийцы убивают только один раз, а потом они — тихие и спокойные. Уж я-то знаю. Ведь здесь сидело немало убийц.

Как ни странно, эти слова ее успокоим. Она принесла свои пожитки и заняла соседние нары.

— Как тебя зовут? — спросила я.

Услышав мой вопрос, она вся сжалась, подалась назад и ответила:

— Меня зовут София.

— Почему ты боишься?

— Я не боюсь. Я просто так дрожу…

«Нечего тебе бояться», — хотелось мне сказать ей, но я точно знала, что от слов моих она задрожит еще сильнее.

— Я не могу справиться с этой дрожью… Это от меня не зависит…

— Нельзя бояться людей, — зачем-то сказала я.

— Я уже не боюсь. Но унять дрожь не могу. Что же мне делать?

Лицо у нее — изнуренное, все в морщинах. Ясно, что всю свою жизнь она прожила в страхе. Сначала боялась отца с матерью, потом — мужа, и от этого неизбывного страха попыталась мужа убить. Теперь она сидит здесь и боится своих товарок-заключенных. Старшая надзирательница бьет ее безжалостно, однако так, чтобы не изувечить. Она мучает Софию и издевается над ней не за ее преступления, а за ее смертельный страх:

— Нельзя бояться людей. Понимаешь?

— Я уже не боюсь…

— Не говори мне, что не боишься. Ты вся — комок страха.

— Я не знаю, что мне делать, — признается София.

— Ты должна сказать себе: «Есть Бог на небе. Он — Царь царей, ему ведомы все тайны, и только Его я боюсь. А все остальное — обман и заблуждение». Ты меня понимаешь?

Поведение Софии — исключение. Заключенные обычно принимают удары молча, сидят в карцере без криков и слез. Но бывают дни, когда старшая надзирательница безумствует, наводя на всех ужас, — тогда крики и вопли летят до самых небес.

По прошествии нескольких лет оказалась здесь женщина, которую, как и меня, звали Катериной. Была она моложе меня и родом из моей деревни. Мне она очень обрадовалась. Подробно рассказала о тяжбах по поводу земельных наделов, обо всех живых и о тех, кто умер. Оказывется, совершенное мною убийство произвело в нашей деревне сильное впечатление. Как бывало всегда после какого-либо потрясающего события, деревня разделилась надвое: были такие, что нашли мне оправдание — дескать, во всем виноваты евреи, у которых я так долго работала; другие винили лишь меня и мою природную распущенность. Сама Катерина приговорена к пожизненному тюремному заключению за то что изувечила своего мужа: она была в коровнике, когда он ворвался туда и начал избивать ее вилами, Катерина вырвала их у него и этими же вилами покалечила его.

Я помнила ее, но не совсем ясно. Дома наши в деревне стояли далеко друг от друга, но иногда мы встречались — на выпасе, на свадьбах, в церкви. Уже тогда во взляде ее сквозило какое-то беспокойство, как у затравленного зверька.

Деревню свою я не видела уже много лет, она даже из снов моих исчезла, и вдруг все воскресло — причиняя боль — со всеми запахами и красками.

— Ты не изменилась, — сказала она.

— Как так?

— Я бы тебя сразу узнала.

Я вспомнила ее: было ей лет пять, одета она в длинную льняную рубаху, стоит рядом с огромными коровами и удивленно разглядывет их. Что-то от этого удивленного взгляда осталось в ее глазах и поныне.

— Что здесь делают? — сносила она каким-то домашним тоном — так задают вопросы в деревне.

— Работают, — я старалась смягчить горечь момента. Она расплакалась, и я не знала, чем утешить ее. Наконец, я сказала:

— Не плачь, милая. Немало людей вошло сюда, немало их покинуло эти стены. Пожизненное заключение — это еще не конец. Бывают и досрочное освобожение, и помилование.

— Все меня ненавидят, даже мои дети.

— Ты не должна переживать. Бог знает всю правду. Только Он тебе судья.

Едва упомянула я имя Бога, как глаза ее раскрылись, она взглянула на меня тем взглядом, что остался у нее с детства.

— Я о тебе много думала, — сказала она.

— Не надо ни о чем беспокоиться. Мы не одиноки.

— Кто бы мог представить, что мы встретимся здесь.

— Не так здесь страшно, — я пыталась отвлечь ее внимание.

— Тебя кто-нибудь навешает? — несчастная продолжала свои расправы.

— Я не нуждаюсь, чтобы меня навешали. Тут каждый занят собой.

— Меня защищал адвокат-еврей. Не верю я этим евреям. Они всегда много говорят, но на устах у них одно, а на сердце другое. Лучше уж пожизненное заключение, чем защита евреев. Они крутятся повсюду…

Я не мешала ей высказывать свою ненависть, чувствовала, что эта, пропитавшая ее насквозь ненависть облегчает боль. Затем я предложила ей глотнуть из припрятанной бутылки. Этот глоток ее успокоил, лицо ее порозовело, и она сказала:

— Спасибо, Катерина. Храни тебя Бог. Если бы не ты, что бы я делала тут…

— Так что говорят обо мне в деревне? — я хотела услышать ее мнение.

— Евреи околдовали тебя.

— А ты и поверила? Обе мы рассмеялись.

Шли дни, но никто не приходил повидать ее. Зимой почти нет свиданий: тюрьма далеко, и добираться к ней трудно, но мой адвокат добирается, появляется всегда в одно и тоже время — как часы.

— К чему вам это беспокойство? — выговариваю я.

— Я — твой адвокат, не так ли? Разве не обязан адвокат знать, что происходит с его клиентами?

— Верно. Но вам надо позаботиться о своем здоровье. Это — самое главное.

За два последних года он сильно постарел, одежда его вытерлась, нижняя губа его, припухшая и синеватая, посинела еще больше, и сигарета приклеена к ней постоянно.

В тот холодный день лицо его не выражало ни сердечности, ни мудрости — оно казалось застывшим, словно корочка льда покрыла его. Он все время потирал руки и повторял:

— Холодно на улице…

«Зачем же вы приехали?» — хотела я снова спросить с укором, но вместо этого сказала:

— В вашей конторе есть печка… — О какой конторе ты говоришь? У меня уже давным-давно нет собственной конторы.

— Но ведь вам необходимо помещение для адвокатской конторы, правда? — я и сама не знала, что я говорю.

— Нет у меня никакой нужды в помещении, — произнес он и махнул правой рукой.