Небесный Стокгольм - Олег Нестеров

Арсений Авраамов придумал «Симфонию гудков», его вдохновил забытый уже сейчас поэт Гастев, написавший о том, что фабричные гудки – не зов неволи, а песня будущего. Симфонию дважды исполнили, в Баку и в Москве, на 6-ю годовщину Октября.

В качестве музыкальных инструментов использовались все городские гудки: фабричные, заводские, паровые мельницы, доки – они создавали мощные акценты и использовались группами в развитии музыкальной картины.

Ритм поддерживали пушки, которые били по очереди, как большой барабан. Слабые доли отмечали ружья, стрелял целый полк. Дроби и сложные ритмические фигуры отдали пулеметчикам, причем самым умелым, при этом использовались боевые ленты.

В Баку в качестве звуковых эффектов хорошо пошли пролетающие гидропланы, в Москве – моторы трех десятков грузовиков.

Особенная роль отводилась сиренам, они выступали самостоятельно, в особых эпизодах, поодиночке или аккордами (параллельно и в противодвижении), под ружейные и пулеметные залпы. При хороших исполнителях можно было, конечно, попытаться дать им и гармонические и даже мелодические задания, но это уже являлось виртуозным элементом, просто так ввести его в конструкцию обычной тоновой музыки было нелегко.

Колокольный звон – набатный, похоронный и ликующе-радостный – применяли в соответствующих эпизодах. В Баку это был просто ритмический перезвон флотских «склянок», а в Москве попытались весь строй симфонии привязать к колоколам, чтобы они могли поддерживать гармонию.

Чтобы играть мелодию, Авраамов изобрел «Магистраль», гигантский музыкальный инструмент на пятидесяти паровозных гудках. Они цеплялись на одну трубу, по которой шел пар из паровозного котла, легко настраивались на нужные ноты. Играло на нем двадцать пять студентов консерватории, одна рука – один гудок. Авраамов написал текстоноты, у каждого в руке было по гудку, а стало быть по ноте, и в нужный момент ее нужно было издавать. Репетировали в клубе, гудки имитировали трубками разобранной фисгармонии.

Дирижер стоял в самом центре на деревянной вышке, по борту – гнёзда для древков флагов. Цвета флагов подбирались наиболее резкие, как для морской сигнализации, и были хорошо видны издали.

Дирижирование производилось правой рукой, левой выбрасывались артиллерийские и другие сигналы.

Флот, паровозы, батарея, пулеметчики, автотранспорт занимали позиции вблизи вышки, чтобы видеть сигналы непосредственно. На вышку проводили полевой телефон, связанный с батареей, площадью празднования, полигоном и важнейшими группами. Помогал и сильный рупор для живой связи с «магистралью».

Оба раза «симфония гудков» прозвучала очень эффектно, но никогда и нигде больше не повторялась, про нее давно забыли.

* * *

В антракте еще выпили, даже обнялись. Может, это было лишнее, а может, и нет.

У Пети опять вдруг открылось. Он смотрел на людей в фойе, видел их улыбки и счастливые лица и одну за другой считывал судьбы. Это было очень легко и совсем не грустно, хотя судьбы были разные.

На своих друзей в этот момент он старался не смотреть.

* * *

Спектакль заканчивался, актеры вышли и встали в ряд по краю сцены, красивые и счастливые.

Год заканчивался.

Петя подумал про счастье. Когда он был в этом году особенно счастлив? Был ли какой-нибудь момент, когда можно было сказать: стоп, Петя, вот оно счастье, поздравляю. Или это были лишь ничтожные мгновения, которые и в памяти-то не удерживаются, а настоящее, большое счастье впереди?

То есть сейчас идет какая-то подготовка к счастью, а потом – раз, и оно наступит и сколько-то там про длится.

Вот рядом с ним слева Катя, справа Настя. Счастлив ли он, что они рядом? Да. Счастливы ли они? Наверняка. А почему они счастливы? Непонятно, просто счастливы. Спектакль закончится, они разойдутся по домам, и кто знает, что будет дальше! Но сейчас они стоят и хлопают, он и его друзья, и видно, какие они счастливые, в эту самую секунду.

Может, счастье просто разлито по жизни миллионом крохотных мгновений? И внутри каждого такого мгновения можно ощутить выход в счастливую бесконечность? Как в открытый космос? Испытать ничем не обоснованную радость, просто так, от созерцания мира, от его обожания, от того, что мир в тебе. Все в тебе. И счастье в тебе.

Наверное, только слабость может вытащить счастье наружу и заставить мечтать о нем как о чем-то реальном, скажем, как о коньках зимой. А если ты вдруг обретаешь силу, то сразу перестаешь о нем думать пассивно. И отодвигать его куда-то в будущее. И измерять во времени.

Счастье во времени не измеряется, вот в чем все дело. Это параллельные прямые, которые между собой никак не пересекаются. Как сладкое и громкое. Нельзя измерить временем счастье: три секунды я был счастлив. Или три часа. Или три года.

Нельзя обращать счастье в свое прошлое или будущее, это по меньшей мере отвлекает от счастья настоящего. От настоящего счастья. В каждое мгновение жизни совершается что-то по-своему главное.

Счастье, наверное, никакая не награда и не цель впереди. Это просто мгновенное ощущение твоей любви, обращенной к миру. И это мгновение и есть сама живая жизнь.

* * *

Они медленно шли по Арбату, падал снег. Тихо было и светло. Хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась.

– Кира, а тебе «Битлз» нравится?

– Конечно.

– А почему?

– А у них все по-другому устроено, не как у всех.

– Это как понять?

– Вот как ты думаешь, чем работа композитора отличается от работы писателя?

– Один с музыкой работает, другой – со словом.

– А ты никогда не спрашивал у кого-нибудь из них, как он это делает?

– Мухина спрашивал, как он сочиняет. Сказал, что просто пальцы на струны кладет. Иногда они ему что-нибудь играют.

– По белому снегу я пальцем вожу.

Стихи, они с неба, я перевожу.

– Евтушенко?

– Шпаликов.

– В общем, Петя, хочешь ты этого или не хочешь, все с неба. И у композитора, и у писателя.

– А в чем тогда разница?

– В ошибке переводчика.

– Не понял.

– Ну, знаешь, бывает, начинают стихотворение переводить с французского на русский, а потом его же с русского на польский, с польского на шведский, потом на арабский… все вроде неплохо. Но стихотворение уже не то, его почти и нету. У этих двоих – писателя и композитора – разное количество по средников-переводчиков. У писателя их всего два. Рука, которая не поспевает за мыслью, и клавиша печатной машинки, которая может залипнуть. Все. Хороший текст не может плохо звучать. Ну, есть еще один – мутное зеркало разума. Приходит-то все в сердце. Не дай бог писателю голову включить, пойдет «грязный текст».