Любиево - Михал Витковский

— Почти что, потому что одной ногой живу в Париже.

Тут у нее морда и обвисла. И спрашивает, да отстраненно так, будто не обо мне речь идет:

— И чего ж там такие делают?

Чучело, виконт, что там чучело делает, ей интересно. А чучело отвечает:

— Докторскую.

Ну, тут она вся в себя ушла, потому что у всех ее интеллектуальных амбиций, небось, один источник — пара стишков, опубликованных в газете Рабочего клуба творцов культуры, издаваемой филиалом в Згеже. Но демонстративно так спрашивает:

— О, а какая тема?

А тряпичная башка как зачерпнет воздуха да как выдаст эту твою, виконт, тему:

— Деконструкция декартовского субъекта в свете раннедерриданской мысли, со специальным рассмотрением деконструкции женского субъекта у Рози Брайдотти![54]— ты этого хотела, жри теперь!

Жри, интеллектуалка! Что тут долго разводить: сникла, ушки поприжала и почапала…

— Еще одна святая объявилась, говорю тебе. — Паула рассказывает о встрече перед отъездом с Марией от Реликвий, которую еще иногда называли «Любовником Всех Ксендзов»: — вторая святая. Ролька, допустим, святая, но эта? Эта — нечто! Представь себе, молодая, простая, с выщипанными бровями тетка собирает реликвии. Вся жизнь ее в этих церковных делах, говорит на языке, пересыпанном латинскими словами и архаизмами, все знает, а телесными утехами ублажает себя не скупясь… Какие она мне вещи рассказывала, Мишка, боже мой! Но передавать тебе не велела. Говорит: «Когда я стану очень бедной, то в „Факт“ все продам! А эта принцесса Белоснежка с шестью абортами ничего от меня не узнает…»

— Бр-р-р!

— Одно тебе скажу, чтобы ты знала, что сглупили мы, сглупили, что десять лет назад в монастырь не пошли. У нас бы там такое было, мама родная. Оно конечно, всегда найдется какая-нибудь вредная тетка— настоятельница, толстая, в очках, самая главная, и, если такой не приглянешься, тогда держись! Ну и пусть; удовлетворишь ее и порядок. Представляешь: о высших церковных иерархах такое говорить. Может, она все выдумала. Не знаю. Тетки тебе о каждом расскажут, для них ничего нет святого, назови только имя какого-нибудь политика — пожалуйста, этот был моим клиентом, иерарха какого-нибудь назови — тут же скажет тебе: эта блядь, эта блядища по пикету моталась, пока святой не сделалась! Тыщу раз я его имела! Чем выше кто стоит, тем для них яснее, что это тетка, тетка с парковым прошлым. Так они тебе говорят, виконт, и слушать это тяжело, потому что я, как тебе известно, воспитана в приличном доме, в еврейской семье, где уважают ценности, древние традиции.

— Им только волю дай! Всех по себе сровняют.

Сама Мария — воплощенное лицемерие. Сшила себе такой черный с белым чепец, как у монашек, и дома надевает, ходит по дому, вроде как ты в своих трениках. Увидела бы ты ее с этим на голове, упала бы! У нее такой приветливый веселый взгляд, склонная к полноте, и в этом своем чепце, который сама сшила, да так, что не отличишь от настоящего, глаза закатывает, к тому же очки у нее, как у старух, в роговой оправе… и сама же над собой смеется: «Совсем спятила тетка, монашкой заделалась…»

— Деньги держит в таком мешочке с надписью: «Просвирки, испеченные в соответствии с каноническим законом под надзором ксендза. Производитель „О.о.о. Христ“». Этот сукин сын там деньги держит. Ну и реликвии собирает.

— Покупает?

— Нет, нельзя, со средних веков торговля реликвиями строго запрещена.

— Откуда ж эта блядища берет их?

— Надо написать такое специальное письмо в Ватикан, очень длинное, описать свою веру… И написать, что, мол, коленопреклоненно просишь реликвию, дабы поддержать угасающую веру. Понимаешь, теперь столько святых развелось, ведь если кого-то возведут в ранг святого, они сразу процедуру запускают по выявлению реликвий, реликвии категории А, В, С… В «С» попадает что похуже, какой-нибудь кусочек предмета, к которому святой только прикоснулся, — например, к четкам, это у нас реликвия категории «С». Стоит Папе объявить кого-то святым или блаженным, так его тут же из гроба вытаскивают и на куски режут. Бедро пускают на приходы по всему миру, а те стоят в очереди на это бедро уже много лет, голова — в Рим, пальцы — в какие-нибудь важные места, а из менее престижных частей настругают мелочи для частных лиц. Одни части святого считаются святее прочих. У Марии, например, есть реликвии святых и блаженных категории «С» и одна категории «А». Из польских — от Св. Фаустины, из одежды, и деревяшка от гроба Св. Рафала Калиновского, ну и фрагменты костей двух испанских кармелиток в двойном золотом медальоне. Есть еще Иоанны де Шанталь и Марии а-ля Кок… Я, Мишка, спрашивала ее про средневековые реликвии, чтобы тебе на именины Св. Алексия преподнести, ты ведь так любишь «Сказание о святом Алексии», но, к сожалению, самые старые реликвии и все эти Св. Алексии больше не имеют хождения, уже вышли из оборота. Все, что старше ренессанса. Я ей говорю: «Тогда, может, хотя бы ренессансную мне добудешь…»

А эта гадина (тут Паула смеется) строит заговорщическую мину, говорит: «Покажу тебе кое-что, но это секрет» и из сумки, из пластикового пакета, достает золотые медальоны, надписанные каким-то заковыристым почерком… Мол, здесь кости тех самых испанок-кармелиток…

— Где достает? В квартире?

Паула смеется:

— А угадай…

— Нет! Нет! Только не там!

Паула поддакивает, сдерживая смех.

— Ну скажи, что нет! Неужели на заставе показывала?

— На скамейке, на заставе. И еще приговаривает: «Знаю я, что это профанация, в таком месте показывать такие святые вещи, но тебе я все же покажу», — достает именно из такого пошлого пакета из гипермаркета и показывает золотые медальоны. И ей это не претит. Ох уж эта наша Мария, вот увидишь, она кончит, как Ролька.

— А ты внутрь этих медальонов хоть заглянула?

— Ты че, они запаяны навечно! Ничем не откроешь.

Я ее спрашиваю, собирает ли она еще эти реликвии, или у нее только те, что от старых времен остались, а она, что змей ее уже однажды соблазнил и, с той поры как вкусила запретный плод, она, грешница, прекратила собирательство, то есть остатки приличия в ней сохранились.

Др-др-др! Анна:

— Иду я, значит, по вроцлавским Кшыкам и вижу: старая такая сосалка, понимаешь, опустившаяся до попрошайничества, до уголовщины, эдакий дядька, на весь мир за свои беды обиженный. Я ей улыбаюсь, а она шепчет, как ведьма, приказным тоном: «Вали отсюда! Ну… Быстро, сука ты мужская, здесь тебе не застава! Чтоб духу твоего тут не было!»

— Андя, а что я вчера пережила… Ты ведь знаешь, я из приличной еврейской семьи, чтущей традиции. Я хоть в какой бедности ни окажусь, класс не потеряю; это вопрос крови и вкуса, а не денег. Я всегда фарфор от Хутшенройтера на Низких Лугах покупаю… И знаешь, некоторые слова при мне произносить нельзя, я их просто не принимаю к сведению. Например, это слово на «г», которое все теперь на своих участках устраивают и дыму напускают… Нет, я такого не делаю, я устраиваю «гарден-парти» с бокальчиком отличного французского вина из шато, от нашей Нади Надеевны Епанчин…