Дар речи - Юрий Васильевич Буйда

о друзьях и врагах… Не обязательно считать эту книгу завещанием, но неужели никогда не хотелось вот так сесть по-настоящему, писать как хочется, осмыслить прожитое, подвести итоги… А мы – помогли бы издать, продвинуть? Успех обеспечен, я уверена, а на презентацию соберется полный зал.

Папа Шкура промолчал, но Шаша угадала: он давно думал о мемуарах. Даже начал что-то набрасывать, но московская обстановка мешала сосредоточиться, а телефон не давал покоя и в Правой Жизни.

Он всё хуже себя чувствовал, и врачи посоветовали сменить обстановку, отдохнуть. Вместе с очередной дамой сердца он поехал в Италию, два месяца провел в Виареджо, где уже на второй день взялся за книгу.

По возвращении в Москву он за несколько недель довел дело до конца.

Первыми читателями стали Дидим и Шаша.

Прочитав рукопись, Дидим сказал:

– Исчерпание ресурса.

– Значит, издаем, – сказала Шаша.

Книга быстро разошлась, но Папа Шкура не чувствовал себя победителем.

На даче он часами сидел в гостиной со стаканом виски, иногда брался за какую-нибудь книгу, но не дочитывал и до середины. Всё чаще вспоминал Марго, Лизу-Лизетту, Глазунью…

Дидим позвонил сестре, и Алена устроила отцу турне по итальянским университетам, где его принимали с воодушевлением.

Из Италии он не вернулся, поселился неподалеку от Виареджо.

В середине нулевых меня вызвал Макс Шехтель, который после смерти Дейча стал единовластным хозяином нашей фирмы.

– Ты давно не виделся с Борисом Шкуратовым?

– Лет сто.

– Сыну некогда, дочери некогда, но ведь кто-то же должен им интересоваться!

– Дидим позванивает ему время от времени…

– Это не то! Ты же сын – почему бы тебе не съездить в Италию? Там ранняя весна, красиво, тепло…

– Это приказ?

– Но в форме личной просьбы. Фирма всё оплатит.

– С чего бы?

– Что-то мне не понравился его разухабистый тон, когда мы с ним вчера разговаривали.

Я прилетел в Рим в конце апреля, на поезде доехал до Пизы, а там меня встретил Папа Шкура.

Он похудел, загорел и выглядел для ракового больного очень неплохо. Машину он вел уверенно, ехал быстро.

– Не в Виареджо, а в Форте деи Марми, – вот где я живу. То есть в Мраморной крепости. Рядом Каррара, мрамор, Микеланджело и так далее. Сам увидишь – места там замечательные. Мало что изменилось с восемнадцатого века, а то и с шестнадцатого. Настоящая Европа, настоящий европейский дом. Мои соседи живут в доме, который построили их предки в четырнадцатом веке. Это Лигурия, сынок. Нам бы так… Ты не женился? Так я и думал. А я, можно сказать, обрел женщину. Или она меня, не знаю. Помнишь Аннунциату у Гоголя? Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее… нет, лучше другое: но чудеснее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце… И про полный голос: полный голос ее звенит, как медь… Полный голос, а! Как неожиданно и как поэтично! Но мою зовут Марией, хотя я называю ее Аннунциатой…

Аннунциата оказалась высокой и красивой женщиной лет сорока, черноволосой и черноокой, с лицом совсем не гоголевским, а живым и улыбчивым.

На ломаном русском она пригласила нас в дом.

– Купил или арендовал? – спросил я, оглядывая дом с широкой лестницей и львами у входа.

– Долгая история. Давай-ка ужинать.

За ужином пили красное вино, но Папа Шкура сделал едва глоток.

После ужина мы вышли на террасу, откуда открывался вид на вечернее море, игравшее всеми оттенками красного, розового, лилового и золотого.

Аннунциата принесла вино, мы устроились в креслах, Папа Шкура закурил.

– Здесь хорошо думается, правильно думается, здесь хорошо читается. Перечитал всего Карамзина, Ключевского, Соловьева, Платонова, Данилевского – итальянский фон по контрасту помогает лучше понять нас, нашу историю… начал набрасывать книгу… хочу сосредоточиться на русской идее, но не в имперском духе… даже не знаю, как это в двух словах… в общем, книга даже не об идее, а о русском замысле, о разнице между проектом и замыслом…

– Project or meaning? Петербург или Москва?

– Петербург в Москве родился… Впервые задумался об этом, когда читал мемуары Надежды Мандельштам. Мы ведь были знакомы… Она пишет с восхищением об украинцах, о том, какой это замечательный народ – свободный, талантливый, энергичный и всё такое, но вот почему-то за всю свою историю этот народ так и не создал ни твердого государства, ни культуры в подлинном смысле этого слова. Как-то так она пишет. И продолжает: а вот русские – несвободные, бесталанные и ленивые – создали и великое государство, и великую культуру. Это даже не мысль – скорее наблюдение, но оно почему-то меня зацепило. А в самом деле, почему – русские? Я не собираюсь демонстрировать историческую проницательность и философскую глубину, скажу просто: всё потому, что у русских был замысел. Речь идет не о неуловимой русской идее, не о мистической русской миссии, а именно о замысле, хотя что это такое – я, кажется, и сам до конца не понимаю. Во всяком случае, не могу объяснить исчерпывающе. Это то, что было и есть у русских, а у многих других народов этого почему-то не было и нет. Поэтому три пацана из Спас-Клепиков с автоматами Калашникова стоят больше, чем любая грузинская или голландская армия. Впрочем, любой грузин или голландец в русской армии будет стоить всей Грузии и всей Голландии. Дело тут, может быть, в том, что где-то в глубине русского замысла еще теплится антилиберальная мысль о том, что существует нечто более значительное, чем отдельная личность и ее свобода, и эта личность достигает совершенства, лишь растворившись в том, что не только больше, но и выше ее. Это, конечно же, религиозная мысль. Горстка дикарей во главе с князьями, которые жили в таких же избушках, в каких обитали и их подданные, а потом объединились вокруг сраной лесной деревушки с бревенчатым кремлишкой на Боровицком холме, в конце концов создала гигантское государство и подчинила себе сотни языков, – и всё только потому, что у них был замысел, а у других его не было. И даже когда империя вроде как развалилась, этот тысячелетний замысел остался, он связывает миллионы людей и оказывает влияние на миллионы других людей, и из этой изложницы – от Балтики до Тихого океана – этот замысел не выветрился и не выветрится никогда. Я не думаю, что замысел был у русских чем-то вроде альбуминов крови, то есть родился русский человек, такой особенный, и вот у него в