Золотой петух. Безумец - Раффи

— О чем говорит?

— О том, что ваш подопечный, я забыла, как его зовут, да, Микаел, влюблен в тебя.

— Но я этого не знаю, Назани, клянусь тебе святым крестом, не знаю.

— Ну, а ты любишь его?

— Я…

Но ответа Микаел не услышал, девушки направились в глубь сада. Этот разговор сильно подействовал на Микаела. Все это время он был так погружен в хлопоты по упорядочению дел покойного купца и озабочен тем, чтобы спасти его семью от разорения, что ему некогда было подумать о себе, заглянуть в свое сердце. До сегодняшнего дня он не проявлял особенного интереса к Рипсиме, не приглядывался к ней. Сегодня он словно впервые увидел ее, и она предстала перед ним во всем очаровании своей красоты.

Подошло обеденное время. Из всех уголков сада к беседке стали сходиться женщины и девушки. Там уже были накрыты столы. Микаел поджидал двух судейских чиновников, которые обещали ему прийти в сад и пообедать вместе с ним. Завидев их, Микаел пошел им навстречу.

— Мы, кажется, опоздали, — сказал один из них, здороваясь с Микаелом.

— Нисколько, женщины только что сели за стол, — ответил Микаел, указывая на беседку.

— Ого, да тут их целое общество! — воскликнул один из чиновников. — А мы разве не вместе будем обедать?

— Было бы недурно, но, к сожалению, нас туда не пустят, — сказал Микаел, и его грустное лицо дрогнуло.

— Ну, на что это похоже, посудите сами, обедать врозь!

— Впрочем, вряд ли общество наших женщин может доставить вам большое удовольствие. О чем можно с ними говорить! Ни они вас не поймут, ни вы их. Придется сидеть молча и смотреть на них. Пожалуй, своим присутствием мы только стесним их.

Говоря это, Микаел повел своих гостей к отдельному столу, накрытому для них под развесистым грушевым деревом. Им прислуживал старик садовник. Во время обеда шел разговор на злобу дня: о смерти аги, о «золотом петухе», о мошеннических проделках Симона Егорыча и приказчиков Масисяна, ставших в последнее время притчей во языцех всего города.

— А вы знаете, Микаел, — сказал один из чиновников, — сегодня всех четверых арестовали.

Речь шла о Симоне Егорыче и трех приказчиках Масисяна.

— Слишком поздно, — холодно ответил Микаел, — как говорится, «музыка заиграла после свадьбы»: большую часть награбленных товаров они уже сплавили.

— Но их ждет Сибирь…

— А что толку, наследники Масисяна от этого не станут богаче.

— Неслыханный разбой, мне даже не верится.

— Удивительно другое, почему эти разбойники до сих пор разгуливали на свободе, — с возмущением сказал Микаел. — Обиднее всего, что они выкрали шкатулку, в которой хранились векселя, и за ничтожное вознаграждение вернули их должникам, не говоря уже о том, что они состряпали фальшивые векселя на имя покойного и снабдили этими векселями всяких мошенников. Это прямое уголовное преступление, и если его расследовать как полагается, то раскроется еще многое другое, и будут разоблачены люди, которые находятся сейчас вне подозрений.

— Куда же эти негодяи девали такую уйму денег?

— Разве вы не знаете поговорку: «Вор вора кроет». Эти деньги попали в руки таких же воров, которые покрывают их… За счет несчастной семьи Масисяна поживились всякие проходимцы.

— Значит, эта семья совсем разорена?

— Пока не могу сказать ничего определенного, — ответил Микаел.

После обеда чиновники выразили желание выкупаться в реке, протекавшей возле сада. Микаелу пришлось пойти вместе с ними, хотя у него не было желания купаться.

Покончив с обедом, женщины пошли погулять по саду.

Проводив гостей, Микаел разлегся на берегу в тени орехового дерева и задумчиво следил, как волны с шумом разбивались о скалы и, кружа, пенясь, бежали дальше.

Глядя на эту реку, Микаел вспомнил родной Аракс, на берегах которого прошли лучшие дни его детства, вспомнил веселых и добрых товарищей, с которыми провел столько счастливых часов, бабушку Шушан и доброго дядю Авета, которых давно уже не было в живых. Картины детства проходили в его памяти, возникая и исчезая, как волны этой реки, уносимые течением.

Эта часть сада примыкала к высокому берегу реки, и кое-где деревья росли над самым обрывом. Внезапно до его слуха донеслись испуганный женский крик и возгласы. Микаел вскочил на ноги и кинулся в ту сторону, откуда доносился шум, предвещавший какую-то беду. Взору его предстало ужасное зрелище: Рипсиме лежала, распростертая на земле, бешеная собака упиралась лапами ей в грудь. Подружки Рипсиме в страхе попрятались за кустами. В мгновение ока Микаел вытащил шест, подпиравший одну из виноградных лоз, и опустил его на голову бешеной собаки, которая после второго удара свалилась замертво.

Рипсиме была невредима, если не считать того, что на правом плече у нее была ранка, из которой сочилась кровь, окрасившая рукав платья.

Зная, насколько опасен укус бешеной собаки, Микаел, не теряя времени, поднял на руки бесчувственную девушку и поспешил с ней к госпоже Мариам, которая так и обмерла, узнав о происшествии.

Ужас охватил гостей. Все заторопились домой, Рипсиме посадили на лошадь и повезли к врачу.

Глава девятая

Рана Рипсиме оказалась не опасной: врач установил, что это не укус, а глубокая царапина от когтей собаки. Через неделю Рипсиме была уже на ногах, хотя еще чувствовала слабость: лицо у нее побледнело, глаза горели каким-то скрытым огнем.

Рана на плече у нее зажила, но в сердце девушки открылась другая, более глубокая рана…

До этого злополучного события сердце Рипсиме оставалось спокойным, а теперь ее будоражило какое-то смутное чувство, которому она сама не могла найти объяснения. Она была грустна, молчалива, избегала подруг, и ее красивые черные глаза часто затуманивались слезами.

Госпожа Мариам не могла не заметить внезапной перемены в любимой дочери. «Что с тобой, доченька?» — не раз спрашивала она, но Рипсиме неизменно отвечала: «Ничего».

Но тайну, которую не могла выведать мать, открыла Гаяне. Сестры были очень дружны и ничего не скрывали друг от друга.

Однажды, когда они сидели вдвоем в саду, Гаяне спросила:

— Скажи мне, Рипсиме, что с тобой, отчего ты сохнешь и желтеешь, как осенний лист?

— Я сама не знаю, сестричка, — ответила Рипсиме, потупившись.

— Нет, ты что-то от меня скрываешь… я знаю…

Рипсиме молчала и, потупившись, теребила траву, словно пытаясь рассеять душевную тоску.

— Значит, ты не хочешь мне признаться, Рипсиме? Ты думаешь, что я не догадываюсь? А хочешь, я сама тебе скажу, — шутливо пригрозила Гаяне.

— Что ты можешь сказать?

— Отчего ты так изводишься?

— Не хочу слышать, не говори ничего, — вскочила Рипсиме, порываясь убежать.

— Садись, не убегай, — сказала Гаяне, схватив