Звезды, души и облака - Татьяна Шипошина

Я бросаю курить уже четвёртый раз. И никак не могу бросить. Последний раз продержалась две недели. Но зубы, один за одним, болели так сильно, что хоть иди, и вырывай. Кости, челюсти болели. И я не выдержала и начала снова. Неделю назад.

А сейчас мы идём ко мне, «в келью», и там я выкладываю Наденьке всё, что произошло на кухне.

У Наденьки на кухне — «связи». Там работает зальной, то есть уборщицей зала, её дальняя родственница, с которой они, вместе, живут в ближней деревне.

И Наденька знает о кухне гораздо больше, чем я.

— Наталья, ты точно, с Луны свалилась! — поражается моей «некомпетентности» Надя. — Да Тамарка, кладов щица наша, — всегда продукты не додаёт из кладовой! А кухонные — и пикнуть не смеют, потому что Тамарка — с директором заодно. Тамарка их знаешь, как в кулаке держит! Помнишь, год назад повариху уволили?

— Помню. Я так и не поняла, как её поймали.

— А у Тамарки зять — милиционер. Они ту повариху после смены подкараулили, а у неё в сумке — буханка хлеба, полкило сахару, и ещё там чего-то. И уволили. А подловили её потому, что она попыталась с Тамарки все продукты, из кладовой, заполучить. Скандалить с ней стала, что готовить не из чего!

— Вот это да!

— Поняла теперь, почему они пикнуть боятся? Потому что у них — у всех в сумке чего-нибудь, да лежит, когда они из кухни уходят. А Тамарка им говорит: «Пикнете — я вас с буханкой хлеба поймаю, и посажу!»

— И они все молчат.

— Все молчат, и Тамарку тебе не сдадут никогда. Потому что ты — никто, а Тамарка — сила. За ней — и милиция, и директор. А у директора — своя милиция. Через нашего куратора, из СЭС.

— Как? — оторопела я.

— А муж! Муж у нашего куратора — замначальника отдела по борьбе с организованной преступностью. Вот так. Жаловаться — бесполезно.

У меня сперло дыхание. У меня не было слов.

— Дай мне сигарету, Наденька.

— Ты же бросаешь! Ты же говорила, что это грех!

— Грех… Дай, пожалуйста. Спасибо.

Я затянулась, и сидела молча, обдумывая услышанное. И я готова была ещё долго сидеть, потому что услышанное пригвоздило меня к стулу.

Вот они, розовые очки. Четыре года проработала, и не знаю, кто муж у нашего куратора из СЭС! И какие возможности открываются, при надлежащем использовании этого мужа.

Надо, надо смотреть правде в глаза. Раньше мне это было ни к чему. Меня, как свою — никто не трогал. Я жила за спиной директора, как за каменной стеной…

Сигарета погасла, и я раздавила окурок в пепельнице, вместе с последними осколками моих розовых очков.

Это так мне казалось, что с последними. Казалось, что больше я не смогу услышать ничего. Ничего подобного.

Однако, я ошибалась.

И тут послышался топот ног за дверью, и раздался резкий стук в дверь.

— Наталья Петровна! Вы тут?

— Тут, тут! — крикнула я из-за двери.

— Выходите скорее! У нас Антоха убился!

— Как убился? — вскочила я.

За дверью стояли девчонки из восьмого класса, и наперебой щебетали.

— Он на крышу полез… Он за мячиком полез… Он вниз съехал… Он свалился… Он лежит… У него кровь идёт…

Я побежала. Наденька побежала за мной. Я заскочила в процедурную, взяла пару бинтов, йод, ещё что-то — и мы выскочили на улицу.

Антоха лежал под крышей перехода из учебного корпуса в спальный. Он уже начал подниматься с асфальта. Высота, с которой он упал, была примерно на уровне высокого третьего, или низкого четвёртого этажа.

У Антохи была разбита голова и, видимо, поломана рука. Левая. Он присел, опираясь на правую руку, а левую — держал навесу. Кровь из пробитой головы текла на одежду и на асфальт.

Я присела рядом с Антохой и спросила:

— Жив?

— Угу, — ответил Антоха.

Ничего, жив! — громко сообщила я окружающим.

Потом я мельком осмотрела рану, прощупала Антохе голову, шейные позвонки и спину.

— Где больно?

— Рука… — сказал Антоха. — И голова…

— Встать можешь?

— Могу. Сейчас…

Я подставила Антохе плечо, и он поднялся. Двое ребят из его класса, восьмого «Б», подхватили Антоху с обеих сторон.

— Куда его?

— Туда, к изолятору! Только потихоньку!

Пока Антоха, с сопровождением, продвигался в сторону входной двери, из неё выскочила встревоженная Светлана Сергеевна, «старшая».

— Что? Что? Что опять случилось? — закричала она от самой двери. — Опять ты, Протока? Опять?

Она приблизилась к группе сочувствующих и спросила меня, уже значительно тише:

— Что с ним?

— Руку, видимо, сломал. Рана на голове — не страшная. Впрочем, кровь надо отмыть, тогда точно скажу. Возможно, есть сотрясение. Сейчас, разберусь.

Светлана пропустила детей вперёд и задержала меня у двери.

— Наталья… Ты там того… справься, пожалуйста, без больницы… А то придётся травму — в область сообщать… Ты же понимаешь… И воспитателю не поздоровится, и мне. И тебе, между прочим.

— Знаю, знаю, — ответила я. — Подождите, я должна посмотреть его, как следует.

И тут нам навстречу выбежала воспитатель восьмого «Б», в распахнутом белом халате. Выглядела она не очень симпатично. Седоватые волосы, со следами краски по краям, развевались неопрятными космами. Стоптанные туфли болтались на худых ногах. И кривилось — такое же, как и туфли — старое, «стоптанное» лицо.

Класс её дежурил по кухне, и она была в столовой, вместе с дежурными. Не видела, как Антоха полез на крышу.

— Ты! Ты! — кричала она на Антоху. — Ты вгонишь меня в гроб! Я не могу с ним, я больше — не могу! Всё Светлана Сергеевна, я увольняюсь! Я не могу больше терпеть этот ужас! Или забирайте его из этого класса, или я сюда больше на подмену не выхожу! Не выхожу! Или он, или я!

— Наталья Петровна, он как? — спросила она у меня. Конечно, она волновалась. Случись что — первой бы пострадала она.

Эта воспитательница, Ангелина Степановна, была на восьмом «Б» не постоянной, а подменной. Ей уже было за шестьдесят. Годы такого тяжёлого, и такого нервного, а так же практически неоплачиваемого труда давно уже сделали своё дело.

Справиться с трудным восьмым классом, состоящим на треть из сирот, было ей не по силам.

Она мельтешила, мельчила, ругалась со своими восьмиклассниками, а когда они успокаивались, начинала к ним придираться и дёргать их по пустякам.

И дети её не боялись, не слушались, а иногда — просто издевались над нею. Иногда её было просто жаль.