Госпиталь брошенных детей - Стейси Холлс

– Терпимо, – сказала я.

Он изогнул бровь.

– Терпимо?

– Она еще и одного дня не проработала у меня.

– Надеюсь, она не разочаровала вас?

Я могла рассказать ему. Я могла разочаровать его и еще больше подорвать его расстроенный дух. Облизнув губы, я поставила бокал на стол.

– Мы с вами хорошо знакомы, доктор Мид. Я бы даже у вас нашла недостатки, если бы вы стали работать на меня.

Он довольно улыбнулся.

– Признаюсь, я не уверен, что из меня вышла бы идеальная няня. – Его следующие слова удивили меня: – А как по-вашему, что бы Дэниэл подумал об этом?

– Понятия не имею. Наверное, он бы указал на диспропорцию женского пола в нашем доме. Но с другой стороны, он мог бы счесть это весьма увлекательным.

– Склоняюсь к такому же мнению.

– В конце концов, у него не было близких родственников. Без наследства, о котором можно было бы говорить, он не особенно беспокоился о детях.

– Зато у вас есть Шарлотта, – ласково произнес он. – Он не оставил вас в полном одиночестве. Какая жалость, что ему не довелось увидеть ее! И жаль, что меня не было при этом.

– Вы учились за границей. У меня есть сестра. Амброзия была всем, в чем я нуждалась, а иногда ее было даже слишком много. – Я немного подумала и добавила: – Мне жаль, что я не смогу прийти на похороны.

– Даже не думайте об этом.

Мы сидели в приятной расслабленности. Я ни разу не спрашивала доктора Мида, какое мнение он составил обо мне после нашего знакомства, примерно через неделю после моей свадьбы. То, что я была двадцатидевятилетней женщиной без мужа и притом не вдовой, само по себе производило отталкивающее впечатление. Незамужние женщины в таком возрасте либо носили траур, либо были «ночными бабочками». Я не хотела быть светской дамой, у которой не иссякает поток гостей и которая неустанно подает заварные пирожные и разливает пунш в аляповатые кружки; я даже не знала, что такое быть матерью. К счастью, Дэниэл не предавался размышлениям о том, чего он хочет на самом деле, и взял меня такой, какая есть. Большинство невест лучатся любовью и счастьем в день своей свадьбы. Я испытывала облегчение. Я всю свою жизнь искала стабильности и наконец обрела ее.

Элиза вписалась в распорядок жизни на Девоншир-стрит. Ее рабочий день выглядел так: в шесть утра она вставала, разводила огонь, приносила воду и завтракала. В семь утра она будила Шарлотту, мыла ее губкой, обтирала досуха и одевала ее. Раньше Шарлотта мылась сама, но теперь Элиза делала это для нее и заодно следила за признаками возможной болезни. Когда девочка была готова, Элиза провожала ее ко мне для завтрака и возвращалась в детскую, чтобы проветрить комнату, взбить подушки и убрать любой мусор. В течение следующего часа Шарлотта читала для меня, а потом мы занимались нашими обычными уроками: арифметика, французский и фортепиано, плюс итальянский язык один раз в неделю. Пока Шарлотта занималась, Элиза чинила ее вещи, а потом девочка присоединялась к ней за шитьем, которому я никогда ее не учила. После полудня они играли в шахматы и в карты, потом Элиза мыла ей руки и готовила к обеду, который подавали в пять часов вечера. За три дня Элиза изготовила два хлопковых носовых платка с простой каймой, воспользовавшись ночными рубашками Шарлотты, из которых она выросла. На пятый день мы вместе отправились в церковь и устроились на нашей обычной скамье; наша расширенная группа привлекла несколько любопытных взглядов. Элиза сидела со скромно опущенными глазами и выглядела более робкой и подобострастной, чем дома. Доктор Мид отсутствовал, и я помолилась за его здоровье и прочитала заупокойную молитву в честь его деда.

Однажды утром, через неделю после появления Элизы, пришло письмо от Амброзии, положенное на стол перед завтраком рядом с солонкой и перечницей. Я чрезвычайно обрадовалась и отнесла его в свой кабинет, чтобы прочитать потом, и оно подмигивало мне с каминной полки. Был светлый холодный день с высокими жемчужно-серыми облаками, и я наполовину прочитала выпуск «Дженерал Адвертайзер», когда меня отвлек ужасный шум сверху, как будто там падала мебель. Я поспешила наверх, где обнаружила, что дверь в спальню Шарлотты открыта настежь, а внутри творится что-то невообразимое. Они с Элизой держались за руки, раскрасневшиеся и улыбающиеся, с распущенными волосами, и перепрыгивали с одной ноги на другую.

– Что здесь творится? – строго спросила я.

Элиза сразу же остановилась, но Шарлотта не выпустила ее руки.

– Мы танцуем, мама! Элиза учит меня танцевать джигу.

Я потеряла дар речи.

– Мадам, мы перестанем, если поднимаем слишком много шума, – сказала она.

– Не то слово! Я подумала, что платяной шкаф рубят на дрова.

Она прикрыла рот ладонью, чтобы не показывать улыбку, а Шарлотта радостно захихикала. Это был незнакомый мне звук, но очень естественный.

– С вашего позволения, мадам, мы могли бы заниматься во дворе.

– За пределами дома? Нет, так не пойдет.

– Пожалуйста, мама. Смотри, я почти научилась!

Шарлотта запрыгала, как козочка. Ее чепец съехал набок, волосы растрепались во все стороны.

– У меня нет ни места, ни времени для подобных танцев. Прекратите эту какофонию, вы отвлекаете меня.

– Если вы выпустите нас во двор, мы останемся там, где вы сможете нас видеть, мадам. И шуму будет гораздо меньше.

– Во двор, во двор! – закричала Шарлотта.

– Ну, хватит! – я вздохнула. – Ступайте туда, пока у меня не разболелась голова.

Они убежали прежде, чем я успела передумать, толкаясь на лестнице, и я крикнула им вслед, чтобы они заперли калитку на заднем дворе. Спальня Шарлотты представляла собой кавардак из разбросанных игрушек и настольных игр, с волчками на боку, рассыпанными костяшками домино и куклами, валявшимися на спине с задранными ногами. Так не пойдет; нужно будет напомнить Элизе о порядке в детской. Но почти сразу же меня посетила другая мысль – воспоминание о том, как выглядела моя собственная детская комната, когда я была ребенком и привлекала Амброзию к моим замысловатым играм. Теперь Шарлотта имела спутницу и подругу по играм, которой я сама стать не могла. Я вздохнула и закрыла дверь.

Огороженный участок за домом был не более девяти ярдов в длину и четырех ярдов в ширину с угольной кучей у дальней стены. Элиза и Шарлотта тепло оделись – Элиза натянула шерстяной плащ, хотя и без перчаток, а Шарлотта была одета в теплое саржевое пальто, которое она надевала в церковь. Она прятала руки в меховую муфту, а из-под пальто выглядывали детские кожаные башмачки, которые она носила так редко, что они почти не нуждались в чистке. Я смотрела, как они прыгают и вертятся, огороженные тремя кирпичными стенками, как свиньи в хлеву; дыхание облачками пара вырывалось у них изо рта. Большая полосатая кошка появилась на стене, примыкавшей к переулку, и Шарлотта с восторгом указала на нее. Кошка равнодушно наблюдала за ними, когда они пошли посмотреть на нее, а в следующий момент Элиза уже подняла девочку, и Шарлотта выпростала руку из муфты и потянулась к животному. Я открыла рот, готовая закричать, чтобы она немедленно остановилась, но между нами находилось закрытое окно. Я могла лишь смотреть, как она погладила кошку и почесала ей за ухом, прежде чем та спрыгнула на улицу и исчезла из виду. Как будто ощутив мое внимание, Элиза оглянулась через плечо, увидела меня и сдержанно улыбнулась, а потом опустилась на корточки и заговорила с Шарлоттой, указала наверх, и обе помахали мне. Когда прошло недолгое ощущение ошарашенной неуверенности, я подняла руку в ответ и отметила, насколько они похожи на таком расстоянии: округлые лица, темные волосы и густые брови, бледные лица. Я испытывала странную отрешенность, как будто они были совершенно незнакомыми мне людьми. Они опустили руки и повернулись друг к другу, а я смущенно отвернулась, как будто помахала с берега пассажирам корабля, уплывавшего в дальний порт.