Голем, русская версия - Андрей Левкин

— Как он тебе? — спросила она, когда мы уже пили чай. — Не вредный?

Я рассказал, что у нас да как.

— А ты не знаешь, у него есть кто-нибудь?

— В смысле?

— Ну… женщина.

— Нет, — удивился я, причем — не ее вопросу, а тому, что мне самому это и в голову не приходило. Я понятия не имел, как у него строится день, но никаких признаков того, что у него где-то есть какая-то интимная жизнь, не было.

— Что же, он в самом деле какой-то искусственный? — задумчиво пробормотала она. Я, честно говоря, отнес эту задумчивость на некие общие моменты.

— Мне он сказал, что с ним что-то произошло, и он теперь не вполне себя понимает, — насплетничал я.

— И что? — оживилась она.

— Да ничего. Один раз сказал, не возвращались.

— А как ты думаешь, с ним… можно?

— А почему нет? — автоматически удивился я, вовсе не ожидая такого поворота. — То есть мне-то откуда знать. Но с виду вполне нормальный.

— Да понятно, что нормальный, я же его регулярно вижу. Но ты же говоришь, что с ним что-то не так.

— А что, о своих приятелях ты раньше всегда знала, кто из них кто и что там с ними как? А ну из них половина уродов была? — Ну, трудно было слегка не разозлиться.

— Собственно, — пробормотала она, — я же непонятно почему об этом спрашиваю. То есть он мне по-человечески симпатичен, тянет меня к нему. Но он таким раньше не был. Раньше он был немного странным, не странным даже, просто совершенно незаметным. А теперь будто в самом деле големом стал, — она вдруг сконфузилась, будто что-то сообразив. — Ты извини, что я тебя своими историями гружу. — Кажется, она наконец-то уяснила некоторые аспекты моего интереса к ней. — Не надо было тебе все это говорить. Я как-то по привычке. Кто ж знал, что все так повернется… — Уж к чему это относилось, оставалось догадываться, хотя отгадка была очевидна.

"На полях Рязанщины, — бормотало "Радио России" в углу, — полным ходом идет какая-то хуйня. Подробности пока неизвестны".

Но я-то ее по-прежнему чувствовал и словно видел, что у нее внутри сразу несколько пространств — в одном из них она думала о какой-то жизни с Големом, другой же сектор был реальным — в нем были здешние отношения, эта улица. А она находилась и тут, и там, отчего не могла сообразить, почувствовать, что оба пространства находятся здесь, и ее желание тоже попадает на эту улицу и в наши отношения. Похоже, она это поняла, потому что чуть-чуть покраснела.

— Узнать что ли?

Она пожала плечами и виновато улыбнулась. Ответ, то есть, был "да".

Во вторник, как теперь помню, похолодало — и последние листья стали жесткими, падали уже косяками, с грохотом. Я пошел в парикмахерскую, давно там не был, месяца три. Несмотря на осень, подстригся почти наголо, под расческу.

Парикмахерская жила в доме № 6, она была раньше обычной, с коричневыми панелями из ДСП, зеркалами и вонючим одеколоном, который въелся во все. С ростом прогресса из нее сделали салон по имени "Локон" — в наших краях отчего-то любили краткие названия — "Локон", "Тотем", а напротив моего дома, в доме № 49, был еще один гастроном, так тот назывался "Рыбка". Надо бы и моему сожителю открыть частную лавочку под названием, понятно, "Голем". Какую-нибудь психотерапевтическую, лечил бы несчастных матерей семейств, обучая их своей бесчеловечности, которая поможет им в их трудном семейном деле. Хотя… тут еще кто бы из них кого учил.

В парикмахерской работали три—четыре все время менявшиеся дамы, я про мужской зал, конечно. Уж я и не знаю, кто там проводил кадровую политику, но здоровенные такие бабы, лет к сорока, с твердыми командирскими голосами, управлявшие клиентами что твой старшина. Но стригли не ужасно и за не слишком, несмотря на салонность, большую цену.

Голова стала быть подстриженной и вымытой, ветерок ее охлаждал. Желтели, пощелкивая друг о друга, листья. Я зашел во двор за парикмахерской. Двор был большим, с изуродованными детскими принадлежностями: горками без дна, каруселью, от которой остался только штырь; обнесенная проволокой небольшая коробка для хоккея-футбола, даже лавочки — канонического советского паркового изгибающегося вида — были лишены дна, одни каркасы. Только песочница чувствовала себя хорошо, даже с избытком, — на нее явно вот только что, вчера—позавчера, видимо, в рамках очередной акции "Мой двор — моя деревня", вывалили целый грузовик свежего, желтенького песка — от души, так, что зелёные бортики песочницы были едва видны.

Пахло тут парфюмом из окон парикмахерской, деревом — не от дров, а от отсыревшего сарая. Травой еще всякой, гибнущей. Я сидел на лавочке, глядел на песочницу и вспоминал — в каком возрасте я перестал себя не помнить? Такой момент, несомненно, был, но я не мог сказать когда. Десять лет назад, пять? Пятнадцать? Тридцать пять, сорок?

Еще тут пахло свежими булками, из небольшой частной пекарни, обустроившейся в доме

№ 4. Мимо ходили люди, вот — три старушки с кошками в охапку прошли в сторону ветеринарной клиники, стоявшей в глубине двора.

То есть вывод был обычным: никогда не знаешь, когда изменился. Тут же и другой вывод: раз уже я столько раз измененный сапиенс, то что же говорить о Големе. К тому же у него явно имелся кайф от его особенностей, так что Галкиной, ох, могут быть суждены страдания. Не то чтобы я рассчитывал ее тогда утешить, в возможность быть с нею я уже не верил, просто искренне посочувствовал. В нем, судя по его разговорам и тексту этому замороченному, который она мне показала, было что-то литературное. Рахметов какой-то. Можно было счесть, что он был приведен в свое нынешнее состояние Великой Русской Литературой. Не прямо, разумеется, но определенные ее рефлексии явно потоптали его подкорку.

Конечно, для полной красоты хотелось, чтобы он сдвинулся именно в ту ночь, когда читал про глухонемых демонов, а за окнами погромыхивала гроза.

Может быть, Галкина когда-нибудь сможет рассказать что-то большее. Но, подумав теперь о ее непростой женской судьбе, я сообразил, что отчего бы мне не переговорить с Распоповичем. Он ли был автором трагической перемены в жизни живого существа Саши или не он — в любом случае это произошло в то время, когда он был его квартирохозяином. Непосредственный свидетель.

Распопович выглядел прискорбно: был всклокочен и, кажется, с утра не умывался. Он что ли впал в депрессию, был уже отчасти пьян и сначала выражался, отчего-то все время цитируя китайские притчи с даосским закосом, — в начале моего визита, на первой половине бутылки, мы говорили о текущей политике, инициатором чего был он. Моему появлению он не удивился. Тут чужие не ходили, а еще он был с похмелья, а я с водкой.

— Слушай, — сказал я прямо, когда водка перевалила экватор в смысле вниз. — Есть такое ощущение, что ваш бывший квартирант — не вполне человек. Ходят такие слухи.