Стоянка поезда всего минута - Мария Метлицкая

И надо же, оба оказались заядлыми и опытными грибниками. Ревниво подглядывали друг за другом – наклонился, замешкался. Значит, нашел?

Из леса возвращались усталые и, отдохнув, располагались на маленькой терраске – пересчитывали, раскладывая по кучкам, улов, его и ее. Кто победил? Вернее, пересчитывала Юля, зануда. А Петя сидел в кресле-качалке и снисходительно посмеивался:

– Ну что? Каков счет? Только не жульничай, Юлька! Я тебя знаю! Подбросишь втихушку пару моих боровиков в свою жалкую кучку обсыпавшихся сыроег и объявишь себя победителем.

Она делала вид, что обижалась. И от якобы обиды действительно воровала боровики: «Ничего, не будешь вредничать. А парочка беляков мне не повредит!»

Когда она объявляла счет, он отмахивался:

– Ты все равно победила, Юленция! Потому что просто ты лучше меня.

Ну вот уж нет, она так не считала. Петя, именно он был лучшим: самым добрым, самым красивым, самым смелым и самым честным. Самым умным и образованным. Самым терпимым и терпеливым. Самым нежным и самым трепетным. Самым-пресамым! Во всем! А Юля… Нет, и она ничего, кто же спорит? Но ей до него как до луны – так говорила Лелька.

Юля была совершенно уверена – людские пороки, даже самые безобидные, ее Петю не коснулись. Ни зависть – она-то могла, что говорить… Ни злословие – а уж она-то! Ну, впрочем, как все женщины. Ни гнев – она сердилась часто, даже по пустякам. А он был терпим и всегда всех оправдывал, никогда никого не обсуждал и не осуждал – просто образец истинного мужчины. Он был щедрым и легко, без запинки, мог расстаться с последним рублем – купить цветы для ворчливой и вредной вахтерши в общежитии, справляющей именины. Юля бы точно потратила на себя или просто зажала бы, пожалела.

Петя никогда не впадал в уныние, всегда был ровен и спокоен. «Неприятность? И это пройдет. Все проходит, Юленция!» Она злилась: «Ну ты просто царь Соломон!» Что такое зависть, он вообще не понимал: «А это бывает?» А она завидовала, и очень даже часто. Да стыдно признаться: пару раз позавидовала даже Лельке, самой близкой подруге. И чему, господи? Уж Лельку удачливой и счастливой назвать было трудно. А ведь позавидовала ерунде, кожаной куртке. В Москве таких не было, а Лельке привез дед из какой-то там заграницы.

Завидовала библиотеке – у Лельки, вернее у того же деда, она была роскошной. Свободе Лелькиной завидовала – родители развелись и разбежались по новым семьям, «старая» дочь им была до фонаря. Лелька жила с дедом. Точнее, дед жил своей академической жизнью, а Лелька своей, безалаберной и беззаботной. И никто, никогда ничего с Лельки не спрашивал. А у Юли папа военный, а мама учительница. С нее спрашивали, да как!

Тщеславие Пете тоже было не свойственно. А Юле – очень даже. Ей хотелось все – и красивую квартиру, и машину для путешествий, и модную стенку, и ковер с геометрическим рисунком. Мещанка, что говорить.

И еще она хотела детей. Минимум двоих, лучше мальчика и девочку, полный набор.

Петя посмеивался:

– Все будет, Юленция. Не сомневайся. Состряпаем парочку, дело несложное.

Про квартиру с ковром и стенкой она помалкивала – стыдно. Но тут же себя оправдывала: «Я женщина и хочу уюта, что тут такого? Разберемся. В конце концов, Петька такой человек, что возражать не будет. Быт его, как настоящего мужика, мало интересует».

Хотя вот Юлин папа тоже был настоящим мужчиной, вне всяких сомнений. А за порядком в доме следил – попробуй оставить платье на спинке стула или, не дай бог, лифчик с трусами. Будет скандал. И маму строил будь здоров. На обед все, как положено: закуска, первое, второе и непременно компот. Лучше с домашним печеньем или кексом. И правила эти не нарушались. Сварить на обед готовые пельмени? Да маме и в голову это бы не пришло!

Папа был строгим и требовательным, но при этом добрым и любящим. Маму обожал и ничего ей не жалел.

Первые годы прошли в гарнизонах. Юля помнила и поселок Алкино под Уфой, где зимой бывало за сорок, и Шкотово помнила, что в Приморском крае на берегу Уссурийского залива. Именно там она все и узнала про грибы и про птиц. И помнила вечный запах жареной камбалы, которую приносил с рыбалки отец. Помнила деревянную школу с печным отоплением, лес, полный грибов и ягод, болота, красные от клюквы. Клуб, где печально и красиво пел женский хор, кружки для ребят – их вели жены офицеров. Хорошая была жизнь, Юле нравилось! А мама тосковала, рвалась в большой город. «Мне душно», – говорила она. «Какое душно, когда такой воздух», – недоумевала Юля.

Странно: мама была провинциалкой, из Коломны, а папа – москвич, но большого города побаивался.

Когда ей было девять, они вернулись в Москву. Столица ее потрясла и ошеломила, и еще долго она не могла привыкнуть к гулкому шуму, бестолковой суете, вечно спешащему, хмурому, нахальному народу, к огромным очередям и грубым окрикам.

Но кроме этого, в Москве были театры, музеи, парки, кинотеатры и прочие развлечения. Мама говорила, что надо наверстывать. И каждые выходные они отправлялись в музеи и театры.

«Москва – город возможностей, столица нашей огромной страны», – повторял папа, гордясь тем, что его перевели сюда.

Три года жили в общежитии – комнатка десять метров, общая кухня, общий душ и туалет на этаже. Шумно жили и весело – по выходным собирались компаниями, женщины пекли пироги и резали салаты, приносили соленые грибы и квашеную капусту, пели под гитару, и по кухне плыл плотный, слоистый папиросный дым. Дети кричали, ныли, крутились под ногами, хватали со стола пирожки и, конечно, мешали родителям. Тогда их выгоняли во двор. И это было счастьем – на темном дворе лежал снег, поскрипывая, качался старый фонарь, а залитая горка зазывно поблескивала под яркой луной.

Ребятня разводила костерок и жарила на прутиках хлеб, а если повезет, то и сосиски.

Счастливое было время. «Молодость, – вспоминая, вздыхала мама. – Когда ты молодой, все хорошо и ничего не страшно».

Спустя три года им дали отдельную двухкомнатную квартиру черт-те где, в новом районе, в Конькове. Свою! Мама гладила косяки и двери, открывала и закрывала окна и плакала. Отец деловито подправлял рамы, смазывал дверные петли и, кажется, страшно гордился.

– Дожили, Димуська! Дожили до своего, – утирая счастливые слезы, шептала мама.

– А я что тебе говорил? – усмехался отец. – Теперь заживем!

Спустя два года дали и участок. Тоже далеко, почти за сто верст, за Рузой. Шесть соток болота. Ничего, осушили, завезли землю, за лето поставили дом. Не дом – домишко: две комнатки и терраска, она же кухонька. И снова счастью не было предела – свое!

Мама землю обожала и возилась в огороде с утра до вечера.

И скоро на столе появились свои огурцы, редиска, лук и чеснок. И даже своя картошка. Вдоль забора росли кусты крыжовника и смородины, за домиком быстро вымахали три яблони и слива.

Отец занимался только цветами. На клумбах цвели георгины и астры, у калитки красовалась высоченная разноцветная мальва, под деревьями, кругом, цвели ландыши, а на солнечной стороне домика, оплетая всю стены и залезая на окна, бурно и нагло разросся девичий виноград. К осени он расцвечивал домик оранжевым, красным, желтым, багряным. Внутри все было просто: дешевая мебель, ситцевые шторки, грубоватые чашки в красный горох, букет ромашек в синем кувшине. В окна радостно билось веселое солнце, и снова было беспредельное, безразмерное и, казалось, нескончаемое счастье. Мама в ситцевом сарафане, папа в старых трениках, а она, Юлька, в шортах и майке – юная и шустрая, лишь бы сбежать за калитку.