Прошлой ночью в XV веке - Дидье ван Ковелер

Я возмущенно вскидываюсь:

— Но вы же сами в это не верите! Вы непрерывно твердите по радио, что колдуны не существуют!

— Да, все эти картофелины и куклы, утыканные иголками — действительно полный бред… за исключением тех случаев, когда жертва начинает в них верить, паникует и проявляет соматические реакции. Тут уж проблем не избежать. Я-то знаю их симптомы, мне о них рассказывают по сто раз на дню во время передач. Сначала человеку кажется, что им манипулируют, что его преследуют, что он облечен особой миссией или наделен сверхчеловеческими возможностями, потом он влюбляется в привидение, и готово дело, он уже сам себя не узнает: пишет себе любовные письма, делает для себя порнографические рисунки, изображает сомнамбулу, ну, а потом, в один прекрасный день, расстреливает свою семью или выпрыгивает из окошка. А если все обходится, то единственное, что он может сказать полицейским, это: «Я уже не владел собой!» Ибо худшее в гипнозе — это самогипноз.

Встав, он заправляет свитер в тесные джинсы и мерит меня, с головы до ног, взглядом, в котором светится все торжество мира:

— Ну как, господин налоговый инспектор, приятно это — самому очутиться под колпаком, а?

Он поднимает с пола спортивную сумку от Армани, которая заменяет ему портфель, и, не оборачиваясь, покидает кафе.

* * *

Я заказал себе кир[44]и долго сидел неподвижно, глядя на пустой стул напротив и переваривая выводы психиатра. Значит, все дело только в этом: я подцепил Изабо, как психосоматическую болезнь, умело внедренную под гипнозом в мое сознание коварными налогоплательщиками. Его слова объясняли «техническую» сторону тайн, с которыми мне пришлось столкнуться, однако, как быть с эмоциями? Например, с той неуемной радостью, что вспыхивала во мне, едва я принимал факт присутствия Изабо; эта бурная и безыскусная радость, совершенно не свойственная моему характеру, тем не менее, прекрасно сочеталась с тем плотским наслаждением, которого я достиг, примирившись в постели с Коринной…

Значит, в тот миг, когда я перестану сопротивляться понятию иррационального и соглашусь, не анализируя ситуацию, просто играть, как играют дети, с тем, чего не понимаю, проблема исчезнет. Но стоит мне заподозрить, как вот сейчас, что за всем этим кроется зло, и я сам создам его. И стану его жертвой. Вот оно — последнее предупреждение Лаказа, — и о нем нельзя забывать.

Даже если явное удовольствие, с которым он усугублял мои страхи, ставило под сомнение справедливость его приговора, отзвуки этого вердикта все-таки заставляли призадуматься. Я ведь и сам прежде формулировал те же подозрения, что он пробудил во мне, только отметал их из-за полного неправдоподобия. Но о каком неправдоподобии можно говорить при том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, а именно, со спиной, исполосованной вполне материальными последствиями эротического сна?!

Я хорошо помнил ту минуту на рассвете, когда на листе бумаги передо мной возник этот рисунок. Рисунок, чьи затейливые изгибы восстанавливали в моей памяти малейшие подробности, малейшие ощущения любовного поединка на берегу пруда; теперь мне казалось, что он длился все то время, что я спал, всю ночь напролет. Но тогда я вовсе не находился в состоянии «глубокого транса». Это было совсем другое: как будто меня взяли за руку, и я, слушая рассказ моей невидимой возлюбленной, водил по бумаге пером, под которым возникало изображение взрыва страсти, случившегося в этот потайной промежуток времени, в этом пространстве свободного слияния ее воспоминаний и моих снов.

От этих посланий, посвященных ласкам во сне, у меня родилась иллюзия, что я все лучше и лучше узнаю чувства Изабо, ее тело, ее наслаждение, все, вплоть до ее жасминового аромата. Может быть, тем же путем она передала мне и свой талант к рисованию?

А что если принять гипотезу моей идентичности с прежним Гийомом, смириться с существованием некоего безымянного музыканта, который, играя в оркестре моих душевных состояний, начал постепенно занимать место солиста? Неужто я обязан вдохновением, подвигнувшим меня на столь замечательный рисунок, какому-то средневековому жиголо?!

Когда безумие других людей становится вашей реальностью, перед вами три выхода — отвергнуть его, поддаться ему или найти его истоки. Я должен вернуться в замок. Меня гонит туда насущная необходимость, веская причина и удобный предлог.

Однако все произошло совсем не так, как я задумал. На пороге бывших конюшен меня встретила секретарша из Green War и, не успел я открыть рот, объявила:

— Они вас ждут у себя.

Я снова сел в машину, проехал по аллее в обратную сторону и притормозил между часовней и замком. Как они узнали о моем приезде? Я ведь никого не предупредил о нем, рассчитывая застать их врасплох.

Над усадьбой стояла мертвая тишина. Ни малейшего шороха ветра в ветвях, ни птичьего чириканья, ни шума трактора, никаких признаков человеческой или иной деятельности. Двери часовенки были открыты, я подошел ближе, и у меня запершило в горле от едкого запаха грибка и сырой штукатурки. Выщербленные плиты пола, восемь скамей, алтарь, прикрытый кружевной накидкой, святые с экстатическими лицами на витражах, обшарпанный голубой свод, усеянный звездами и проступившими пятнами селитры. Стоя на пороге, я пытался представить себе сцену венчания, участников в праздничных нарядах, смесь общего ликование и грусти, сопровождающих этот обязательный ритуал… Я уж было собрался войти, как вдруг над моей головой пронеслась цапля и полетела в сторону пруда, который виднелся за хозяйственными постройками.

Преодолев странное притяжение, исходившее от часовни, я отошел от нее: сейчас не время было уступать зову сирен прошлого. По дороге в замок я приводил в порядок мысли, повторяя свои доводы и выстраивая линию поведения. Не говорить ничего лишнего, ни в чем не уступать, выказывать не скептицизм, не подозрительность, но полное безразличие. Я собирался лично вручить им в руки предварительное уведомление с перечнем ошибок и упущений в поданной декларации, с расчетом сумм, подлежащих истребованию, и наложенных штрафов. Если они его примут — иными словами, не опротестуют его заказным письмом в тридцатидневный срок, — оно войдет в силу. Таким образом, моя роль в этой игре завершится, процедура проверки будет завершена, и я дам им понять, что начисто забыл про Изабо. Посмотрим, как они на это отреагируют.

— Девятьсот тридцать евро? — произнес Морис Пикар, оторвавшись от чтения документа.

Он обратил недоверчивый взор к своему компаньону, который и сам не мог придти в себя от изумления. Я их прекрасно понимал: они ожидали стократ большей суммы. Я нашел их в библиотеке, длинной комнате мезонина, выходящего на крепостной ров; они следили за своим маятником, держа его над выложенными рядком гомеопатическими шариками.

Насупившись, Морис Пикар долго изучал мою памятку с подробной шкалой расчетов, основанных на пробеге их машин и колебаниях цен на нефть. Не найдя ничего лучшего, я решил оштрафовать их хотя бы за махинации с TIPP,[45]поскольку, заправляя машины, принадлежащие фирме, пережаренным растительным маслом, а не бензином на автостанции, они уклонялись от уплаты налога на горючее.