Дядя Зяма - Залман Шнеур

— На, Мейлехке, вот тебе деньги, посмотрим, что ты умеешь. Пусть будет синька, пусть будет вакса, пусть будут зеркала, лишь бы я видел, что ты взялся за ум. Я отдаю тебе часть сарая и весь чердак, суши свою «химию», то есть свои товары. Я тебе помогу продавать их и в Могилеве, и в Орше, и в Гомеле. Но смотри, стань человеком!

3.

После такого отеческого наставления Мейлехке ожил. Конец! Избавился от этих счетов! Он поехал вместе с Зямой в Могилев и закупил там все необходимое. И начал доказывать, что знает химию и становится человеком.

В белом, как у аптекаря, балахоне и с перемазанными руками он вертится по дому и сараю. То бежит в подвал, то лезет на чердак. Сжег все медные тазы. То у него горшок треснет, то он какую-нибудь миску измажет. В ведрах Мейлехке мешал каолин с берлинской лазурью, на старых сковородках — ворвань с сажей. А в стеклянных банках — азотную кислоту с ртутью для зеркал и всем кричал, как в бане:

— Берегитесь! Берегитесь!.. Осторожно!

Однажды после такого предупреждения на шестке действительно раздалось «пуф!». Выстрелило как из пушки, и чугунная крышка от горшка улетела в дымоход. До сих пор неизвестно, куда она делась. Мейлехке обжег руку и так завопил, что весь дом сбежался. Но Бог помог, рука зажила, и Мейлехке продолжал что-то производить.

Через месяц, после ужасных стараний и трудов, в Зямином доме начали проверять произведенные товары. Но оказалось, что шарики синьки не растворяются в воде, а только оставляют синие пятна на стенках корыта и на белье и эти пятна нельзя вывести ни мылом, ни нашатырным спиртом. Вакса была тоже какая-то странная. Всего один раз намазали ею сапог, и тот сразу стал жирным и липким, как от свежего дегтя; все щетки об этот сапог истерли, а блеска все равно не добились. А зеркальца!.. Да уж, эти стеклянные дощечки, которые Мейлехке Пик замазал с одной стороны какой-то серебристой кашей, были не совсем обычными зеркалами. Поверхность у них была морщинистой, как замерзшая рябь на воде. А заглянешь в такое зеркальце и видишь: нос — на щеке, а подбородок — на лбу. Можно было поклясться, что это не обычное лицо, а Вашти[184]. Вылитая Вашти.

Зяма увидел, какой товар произвел одаренный зятек, и возмутился. Он велел Михле забрать у Мейлехке все горшки и больше не давать ему ни мисок, ни медной посуды для такого замечательного производства. А Мейлехке он предупредил, что больше денег ему не даст. Разве только найдутся дураки, которые купят то, что уже произведено.

С трудом и мучениями уговорили некоторых лавочников взять несколько пачек товара. И то не за наличные, а в кредит: пусть торговцы потом выплачивают из того, что выручат. Но повезло только с синькой и с ваксой. Зеркальца никто не хотел и в руки брать. Даже мужику из дальней деревеньки трудно было всучить такое зеркальце. И в Зямином доме стали раздавать эти зеркальца, как гнилые яблоки: подарили Фёкле-водоноске, Бендету-трубочисту, младшему шамесу, прислуге, жениху прислуги, бедным детям, которые приходили «есть дни»… Всякий, у кого были руки и кто хоть немного жалел Зяминого зятька, брал зеркальце. Но не все забирали зеркала домой. В основном эти доброхоты доносили их без всякого зазрения совести только до большой канавы. Шкловская канава под мостиком стала кладбищем для кривых зеркал Мейлехке.

А в лавочках, и в мастерских, и у шапочников на рынке сразу появилась новая насмешливая песенка. Говорят, что ее сочинил Хаце-хромой, цишилист[185], который смеется и над Богом, и над царем, а уж над богачами — и подавно, а компашка шапочников разнесла ее своими «кошерными» устами по всему рынку. Швейные машинки шьют, а злые языки поют им в такт:

— Зямин зять, такой дурак,

Влез с кувшином на чердак,

Перемазал все горшки,

Чтобы делать порошки.

От его кривых зеркал,

Все хохочут, стар и мал…

Когда эта песенка дошла до ушей Мейлехке Пика, она переполнила чашу его терпения. Он сам стащил с чердака все оставшиеся зеркала, разбил их собственными руками и выбросил осколки в замерзшую помойную яму за Зяминым домом, к великому страху слетевшихся на зиму черных ворон. «Братскую могилу» забракованного товара он завалил большими комьями снега.

Это немного остудило его сердце. Но недолго длилось сладкое чувство мести самому себе… Спустя несколько дней после этих похорон стали возвращаться пачки с синькой и ваксой, которые были розданы лавочникам. Товар возвращали с претензиями и с криком: что же это такое, хозяйки испортили белье! Обыватели намазали ваксой ботинки и сапоги и не смогли их оттереть!.. Надо идти в раввинский суд. И они пойдут-таки в раввинский суд!

А из Оршы, куда приблудилось несколько пачек товара, пришло письмо от тамошнего лавочника с очень вежливым советом: пусть производитель намажет эту ваксу себе на хлеб, а синьку заварит в чайнике, так всем будет намного лучше…

На этом карьера Мейлехке Пика в качестве химика и промышленника закончилась.

На шоссейной дороге из Орши в Шклов есть две станции: Александрия[186]и Копысь[187]. Чтобы никто нас не понял превратно, мы должны сразу признаться, что первая остановка — это, прямо скажем, не Александрия Египетская. Люди, повидавшие мир, говорят, что они даже не похожи. Александрия Египетская, убеждают опытные люди, — большой портовый город с мечетями и пальмами, а построил его Александр Македонский, когда отправился завоевывать мир. А Александрия, которая находится на пути из Орши в Шклов, состоит всего лишь из нескольких бедных хат, принадлежащих белорусским крестьянам, да большого еврейского шинка, стоящего посреди двора в окружении сараев и конюшен. Вместо пальм там растут тоненькие березки. И когда мужику или еврею, не рядом будь помянут, хочется помолиться в общине, он едет либо в Оршу, либо в Копысь — и молится там. Александр Македонский со своим войском здесь наверняка никогда не проходил. Зато, было дело, русский царь Александр I, одетый в роскошную пелерину, проезжал здесь в своей царской карете, запряженной тремя белыми конями цугом. Это случилось в 1811 году, когда царь в преддверии войны с французским императором ездил осматривать укрепления и воодушевлять народ. И как раз здесь, неподалеку от этой кучки домишек, у царской кареты сломалась ось. Царя со всеми почестями провели в еврейский шинок и, пока ремонтировали карету, в шинке его, говорят, потчевали свежей рыбой по-еврейски и рубленой печенкой. Перед отъездом царь велел дать еврею-шинкарю серебряный екатерининский рубль величиной с американский доллар. Потому что коли русский царь доволен, то рубль для него — не деньги… И этот серебряный рубль переходит вместе с шинком по наследству от отца к сыну вот уже четыре поколения. Его, этот большой рубль, берегут как зеницу ока. Весь год он лежит завернутый в холстину в серебряной шкатулке для эсрега[188], а в Сукес его достают вместе с другими женскими украшениями. Сама же деревенька вместе со своим еврейским шинком в память о том великом событии получила название Александрия. Так по сей день и называется.