Свободный полет одинокой блондинки - Эдуард Тополь

— Витя! Дорогой мой!..

А Виктор, чуть не плача от счастья и нелепо целуя ее кудато в уши, в щеки, твердил:

— Где ты была? Я с ума сходил! Я звонил в милицию…

— Тише, Витя, — негромко сказала ему Алена. — Остынь… Мы будем друзьями…

— В каком смысле? — оторопел он. — Ты моя жена!

Алена обняла его и подтолкнула к дому:

— Пойдем, пойдем. Я тебе все объясню.

За обедом на столе было все, что Алена привезла из Москвы: импортные колбасы, паштеты, сыры, маслины, мартини и «Наполеон»… А за столом — Алена, Жуков, Марксен, Виктор, Настя и Роман, новый отчим Алены. Мать Алены хлопотала то с блинами у печи, то подле своего нового мужа, а Артемка ездил по тесной горнице на пластмассовом детском автомобиле, завывающем полицейской сиреной.

— А в Европе никаких границ, никаких проверок! — вдохновенно вещала Алена. — Как раньше у нас, в СССР! То есть когда мы со всеми разъединились, они там, в Европе, наоборот, объединились, переняли советский опыт! А Испания вообще потрясающая — представляете, вдоль дороги апельсины валяются, ага! Вот как у нас грязи на дороге, так у них апельсинов!

— Товарищи! — сказал Жуков. — У меня есть тост. Только я, если можно, не эту мартиню себе налью, а нашей водочки. — Он налил и встал со стаканом в руке. — Что я хочу сказать? Я хочу сказать, что сорок шесть рублев, которые я тебе дал, Алена, на путевку в жизнь, не пропали даром. И нынче я тебя завсегда ставлю в пример нашей непутевой молодежи. Давно ли ты, понимаш, тут грядки окучивала? А теперь гляди куда залетела! Нашу страну в Европе представляш, понимаш! И поэтому я, Алена, предлагаю всем выпить за твои дальнейшие успехи!

Все дружно выпили, крякнули, принялись за закуски.

Алена с изумлением поглядывала на мать, которая совершенно преобразилась — куда-то исчезла ее прежняя стервозность, вспыльчивость, резкость, помолодело лицо, стали мягкими движения и походка и распрямились плечи, гордо выставив вперед ее высокую грудь. Терпеливо обходя Артемку с его гудящим электромобилем, мать ставила на стол тарелки с блинами, противни с пирогами, сковородки с жареной картошкой и печеными грибами, подходя при этом к столу только у одного места — рядом с Романом, к которому она льнула то боком, то бедром, то плечом, то грудью, то прядью волос. И Роман, ослепительно улыбаясь своими замечательными зубами, использовал каждый момент, чтобы погладить ее по бедру, по спине, по плечу и шепнуть ей на ухо что-то смешное, от чего мать краснела, смеялась и шерудила его по волосам: «Да ну тебя!..»

Но как ни старалась Алена поймать глаза матери, та явно избегала ее прямых взглядов, словно стеснялась выдать глазами свое столь долгожданное женское счастье. Зато другое не укрылось от Алены: быстрые, исподлобья взгляды Жукова на открытую любовь ее матери и Романа. Каждый раз, когда мать интимно касалась Романа или когда Роман гладил ее по бедру или ноге, Жуков отводил глаза, хмурился и наливал себе в стакан…

Меж тем застолье продолжалось, и Марксен встал со стаканом в руке.

— Прошу тишины! Господа! Вы все, конечно, знаете обстоятельства, которые занесли меня в Долгие Крики. Я никогда не скрывал и не скрываю своей ориентации. И те, кто сослал меня сюда накануне Олимпиады восьмидесятого года, думали, конечно, что это будет мне наказание и даже как каторга. Честно вам скажу, я тогда тоже это так воспринимал… Но! — Марксен поднял палец. — Сегодня я могу сказать словами великого Достоевского: «Меня спасла каторга! Здесь я сложил себе символ веры, в котором все ясно и просто». А что ж тебе ясно, Марксен Владиленович, спросите вы. А вот что. Нужно сеять разумное, доброе, вечное и ждать, спокойно и с достоинством ждать, когда взойдут твои посевы и станут такими вот прекрасными, умными и чистыми, как наша Алена. За тебя, Алена, за твою красоту, талант и успехи!

Все выпили, Настя наклонилась к Алене и шепотом сказала ей на ухо:

— А ты первый раз когда целовалась?

Алена отстранилась, внимательно посмотрела на сестру.

Перед ней сидела почти сформировавшаяся девушка.

— Целоваться можно, но без всего остального! — строгим шепотом ответила Алена. — Усекла?

— А Катька Свиридова уже… — снова зашептала Настя. — Хотя меня младше.

— А ты не смей! Я тебе ноги поотрываю!

Тут поднялся Роман.

— Я тоже хочу сказать. Я, конечно, здесь недавно, но у меня такое чувство, словно я жил здесь всегда. А все потому, конечно, что прикипело мое сердце к самой красивой и самой прекрасной женщине ваших полей и лесов — к ненаглядной моей Тамарочке. Конечно, дочки у тебя, Тамара, замечательные, дай им Бог здоровья. Но ты для меня — самая сладкая, самая любимая. За тебя, Тамара! Иди сюда, я тебя поцелую. Пусть все видят нашу любовь!

Конечно, все закричали «Горько! Горько!», и Жуков, сидя рядом с Аленой, действительно горько крякнул, глядя, как открыто и всласть целуется Тамара с Романом, прижимаясь к нему всем телом…

А в конце обеда мать подсела к Алене, сообщила негромко:

— Бабка твоя помирает. В Хорёнках. По отцу которая.

Алена выжидательно взглянула на мать. Та пояснила:

— Уже четыре письма прислала — тебя зовет, проститься.

— Ма, — взмолилась Алена, — я же к ней прошлый год ездила! Она уже пятый раз помирает!

Но мать гнула свое:

— У нее там дом хороший, каменный. Может, она тебе его оставит.

— Да нужен он мне! — пренебрежительно отмахнулась Алена.

— Нам нужен, дочка. Смотри нас сколько! И я опять в положении…

— Ты с ума сошла! Правда, что ли?

Мать утвердительно кивнула.

— Съезди к ней. Ради нас.

— Да я же послезавтра в Париж лечу, понимаешь? В Париж!!!

— А сегодня в Хорёнки съезди, — настаивала мать. — Тут езды-то семь километров! Прошу тебя! — И повернулась к Виктору: — Витя, ты можешь ее к бабке свозить? В Хорёнки…

К ночи, выкатив на санях из леса, Виктор и Алена оказались в деревне Хорёнки. Виктор, правя конем, нудил:

— Я не понимаю, Ален, ведь все хорошо было. И в свадьбу столько денег вбухали! А? — Он дернул Алену за рукав. — Ален!

Алена сдвинула на голове наушники от плейера.

— Я ж тебе все объяснила. Мы с тобой друзья.

— Но для бабки-то молодожены?

— Сказал тоже! Для бабки! Что ей объяснять? Она помирает.

Позже, сидя у печки, жарко растопленной Виктором и Аленой, баба Фекла, укутанная в тулуп и валенки, показывала Виктору пожелтевшие фотографии своей молодости, вставленные в одну общую и засиженную мухами рамку.

— Это Аленкин прадед Никодим, есаул драгунского полка. А это ее прабабка Анастасия, ее в пятнадцать лет астраханский купец похитил, еле отбили. Гляди, какая красавица, чистая Алена! Ты, парень, хват — такую прынцессу оторвал! Таких токо по телику показуют… А это близняшка моя, Рита, я ее токо на минуту старше. Но она, гулена, с мужем на Дальний Восток уехала, а там с корейцем спуталась и сгинула. И представляешь, в запрошлый месяц получаю я такую открытку. Аленка, иди сюда, ты этого не видела…