В поисках истинной России. Провинция в современном националистическом дискурсе - Людмила Парц

и право на жизнь. Мне мечтается о времени, когда художник рисует на Сахалине и при этом известен всей стране, музыканты не едут целым табором за успехом в столицу из Екатеринбурга, а денег у жителей Перми и Салехарда столько же, сколько у москвичей [Прилепин 20086: 166].

Эту мечту об устранении границ и бинарных оппозиций Прилепин приберег для одного из своих коротких остроумных эссе. Чтобы воплотить эти сценарии в литературные сюжеты, реалисту Прилепину пришлось бы стать писателем совсем другого рода.

Логический вывод: монстры из «Можарово»

Вот Дмитрий Быков как раз и есть писатель другого рода, не чурающийся фантастических поворотов сюжета. Быков – полная противоположность Прилепину, начиная с места рождения (Москва) и либеральных политических убеждений и заканчивая взглядами на провинцию. Журналист, писатель, литературовед и школьный учитель, он был удостоен премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер» за биографию Бориса Пастернака, а также многочисленных литературных премий за свои романы. Как и Прилепин, Быков открыто заявляет о своей политической и идеологической позиции по всем насущным актуальным вопросам, в том числе и по вопросу о провинции. Скептицизм Быкова в отношении провинциального мифа и манипуляций этим мифом подтверждает его осведомленность о том, что провинция стала характерным элементом националистического дискурса. «Я, честно говоря, не сторонник вот этой апологии провинции», – заявляет он и стирает все штампы, присущие обычно такой апологии:

В провинции меньше любят родину, меньше патриотизма, меньше родниковой чистоты в провинции гораздо. Больше зверства, меньше просвещенности. Я к провинции русской отношусь без восторга именно потому, что… У нас был долгое время культ провинциальности, говорили: «Вот, только там настоящая родниковая чистота, корни, тургеневские женщины». Конечно, современная столица гораздо духовнее, гораздо меньше озабочена прозаическими проблемами выживания. Так получилось. Я не говорю, что это хорошо. Но провинция страшно озлоблена. Множество затаенных комплексов: «Мы – самые бедные, поэтому мы – самые лучшие» [Быков 2012].

Рассказ Быкова «Можарово» (2007) можно считать литературным выражением этого публично высказанного мнения. Он входит в цикл рассказов, написанных для железнодорожного журнала «Саквояж-СВ», действие которых происходит в поездах. В «Можарово» рассказывается о командировочном журналисте Васильеве, который едет в поезде с гуманитарной помощью через опасные зоны между Москвой и Уралом, после того как некий национальный проект довел разрыв между столицей и провинцией до крайнего предела. Теперь вся страна состоит из семи огромных городов, а обширные русские территории за их пределами стали поистине неизведанными землями. Проект предполагал «приоритетное развитие семи мегаполисов, а между ними более или менее дикое поле, не надо нам столько земли… Кто мог – перебрался в города, а что делалось с остальными на огромном российском пространстве – Васильев представлял смутно» [Быков 2007]. Теперь, когда от провинции остались лишь «пустые серые деревни» и полуразрушенные остатки заводов, запущен новый «национальный проект поддержки русской провинции» [Быков 2007].

Посыл рассказа ясен: это и пародия, и поучительная история. Объект пародии – взгляд на российскую провинцию как на нечто разительно отличающееся от столицы, землю предков, где сохранилась «настоящая родниковая чистота, корни, тургеневские женщины», как иронизирует Быков в интервью. Его главный герой смотрит на провинцию с той же точки зрения: «заповедник, природа…», населенная старухами с «добрыми изможденными лицами» [Быков 2007]. Быков рисует также пародию на типичного москвича, «дистанцирующегося» от провинциалов, главным образом из недоверчивости и высокомерия, а иногда и из откровенного страха и враждебности. Настораживающий элемент рассказа состоит в том, что этот страх оправдан: жители Можарово в результате полной изоляции в «заповеднике» превратились в кровожадных монстров. Эти монстры принимают человеческий облик, чтобы обмануть пассажиров проезжающих поездов, хотя всем им они показываются в разном обличье и приманивают каждого по-своему. Васильеву они напоминают образы из детских песен и рождественских открыток, безошибочно вызывающие сострадание и побуждающие его открыть окно купе. Сопровождающим Васильева хорошо обученным агентам Минсельхоза удается удержать его от этого, но в другом вагоне не устояли, услышали зов сирены – и вот результат:

Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стекла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови, – гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши [Быков 2007].

Подобно псоглавым чудовищам Иванова, эти провинциалы отличаются не только от обычных людей. Они отличаются и от тех, кого ожидает увидеть столичный гость, проезжающий в поезде или остановившийся на несколько дней: «простых людей» из провинциального культурного мифа, приверженных традиционному образу жизни и сохранивших русский народный дух. Стоит назначить провинциала Другим и начать рисовать его в своем воображении исключительно по контрасту с жителями столицы, как процесс «экзотизации» выходит из-под контроля, и в конце концов Другой становится предельно чуждым и пугающим, как пришельцы в самых жутких фантастических фильмах ужасов.

Как и Иванов в «Псоглавцах» и «Комьюнити», Быков не пытается демонизировать ни провинциалов, ни жителей столицы; оба автора рассматривают сам механизм «экзотизации», доводя провинциальный миф до крайнего, но логичного завершения. Опираясь на образы Других, националистическая риторика продвигает эссенциалистский подход к различиям, усугубляет культурный разрыв и порождает многочисленных «монстров». Разделение «мы – они» действует всегда одинаково, постулируя различия как фундаментальные и опасные. Той же логикой пользуется цитируемый ранее журналист Максим Шевченко, когда утверждает, что европейцы и русские принадлежат «к разным гуманоидным видам, внешне похожим, но внутри уже принципиально иным» [Шевченко 2013].

Тексты, приведенные мной, рассматривают провинциальный миф как ключевой элемент в размышлениях о русской идентичности, однако при этом не склоняются ни к демонизации, ни к идеализации провинции. Обе эти крайности они воспринимают как объекты анализа и изучения. Они не изображают российские провинции такими, какими читатель мог бы увидеть их в повседневной жизни; Нечайск Харитонова, Солигалич Яковлева, Калитино Иванова, безымянная деревня Прилепина, Можарово Быкова и Москва их всех – лишь координаты на символической карте, нарисованной в надежде разместить на ней всю Россию. Однако российская идентичность остается неопределенной, потому что ее части не сливаются в единое осмысленное целое. Этот взгляд значительно менее оптимистичен, чем тот, что предлагают провинциальные журналисты, политики и бизнесмены, провозглашающие провинцию кладезем национальных традиций и силы. Эти писатели разных поколений и политических взглядов скептически относятся к способности герметичной национальной модели выработать позитивное определение российской идентичности. Они