Сепаратный мир - Джон Ноулз

– На самом деле я не так уж ненавижу Бринкера, не так уж я его ненавижу – не больше, чем кого-нибудь другого. – Его наполненные слезами глаза внимательно изучали меня. Ветер поднял и пронес мимо нас огромный снежный вихрь. – Просто… – он так резко втянул в себя воздух, что даже послышался свист, – я представил себе его лицо на женском теле. А это и сделало меня психом – такие вот глюки. Не знаю. Может, они и правы. Наверное, я действительно псих. Наверное. Должно быть. У тебя такие глюки когда-нибудь были?

– Нет.

– А если бы были, тебя бы это напугало, ну если бы ты постоянно воображал себе мужскую голову на женском теле или если бы подлокотник кресла, если смотреть на него очень долго, превратился в человеческую руку, или еще что-нибудь такое? Ты бы испугался?

Я ничего не ответил.

– Может, все воображают себе такие вещи, впервые оказавшись далеко от дома, по-настоящему далеко. Ты так не думаешь? На первой базе, куда я попал, она называлась «призывным центром», нас каждое утро поднимали в кромешной темноте, кормили такой едой, какую мы здесь просто выбрасываем, а всю мою одежду забрали и выдали взамен форму, которая даже пахла как-то незнакомо. Потом нас гнали на начальную военную подготовку, и я весь день хотел спать. И постоянно засыпал – на лекциях, на стрелковом полигоне, везде. А по ночам, наоборот, не спал. Рядом со мной лежал человек, который кашлял так, будто его желудок вот-вот поднимется к горлу, он выкашляет его через рот, и желудок плюхнется на пол. Он всегда лежал лицом ко мне. Мы спали валетом, но я знал, что его желудок приземлится у моего лица. Поэтому я никогда не спал по ночам. А днем, поскольку не мог есть эти отбросы в солдатской столовой, всегда ходил голодным. Солдатская столовая. В армии для всего есть свои точные названия, ты никогда об этом не думал?

Я неопределенно кивнул и одновременно покачал головой: и да, и нет.

– А точное название для меня, – добавил он искаженным голосом, словно у него распух язык, – психопат. Думаю, психопат я и есть. Наверняка. Или это не я психопат, а сама армия? Потому что там все выворачивают наизнанку. В постели я спать не мог, значит, надо было спать повсюду в других местах. В солдатской столовке я есть не мог, значит, надо было есть где-нибудь еще. Все начинало переворачиваться с ног на голову. Вот тогда-то все и началось. Однажды я не смог понять, что происходит с лицом капрала. Оно постоянно менялось, превращаясь в лица, которые я видел где-то в других местах, а потом мне стало казаться, что он похож на меня, а потом он… – голос Чумного понизился до неузнаваемости, – он превратился в женщину, я видел его так же близко, как вижу сейчас тебя, и его лицо превратилось в женское, тут я заорал, чтобы все тоже на это посмотрели, я не хотел быть единственным, кто это видит, и я вопил все громче и громче, чтобы меня наверняка услышали все вокруг… Ты же видишь, никакого помешательства в этом нет, правда? У меня были все основания для того, что я делал, разве не так? Но я не мог кричать достаточно быстро и достаточно громко, и когда ко мне наконец все же кто-то подошел – это был тот самый человек, который спал на соседней койке и надрывался от кашля, – у него в руках была вроде бы метла, потому что мы убирали казармы, но я отчетливо увидел, что это не метла, это была отрезанная мужская нога. Я еще подумал, что он, наверное, помогал в госпитале при ампутации, когда услышал мой крик. Ты же видишь: здесь все логично. – Ледяной наст у нас под ногами продолжал трещать, а когда мы дошли до края поля, стали потрескивать от холода и замерзшие деревья. И два этих резких звука показались мне доносящейся издали ружейной стрельбой.

Я молчал, а Чумной, который уже и так много наговорил, перекрикивая шум ветра и треск, продолжал свою нескончаемую историю.

– Потом меня схватили, вокруг замельтешили руки, ноги, головы, и я не мог разобрать, когда каждую минуту…

– Замолчи!

Тише, неуверенней, он повторил:

– …когда каждую минуту…

– Думаешь, я хочу слышать все эти кровавые подробности?! Заткнись! Мне это неинтересно! Мне неинтересно, что с тобой случилось, Чумной. Мне наплевать! Ты это понимаешь? Это не имеет ко мне никакого отношения! Вообще никакого! Мне все равно!

Я развернулся и неуклюже побежал через поле в обход его дома, устремившись на дорогу, которая вела назад, в город. Я оставил Чумного излагать свою историю ветру. Он мог рассказывать ее бесконечно, но мне было все равно. Я больше не хотел этого слышать. Ни сейчас, ни потом. Мне было наплевать, потому что его история не имела ко мне никакого отношения. И я не хотел больше ее слышать. Никогда.

Я хотел видеть Финеаса, и только Финеаса. С ним у нас не было никаких столкновений, кроме спортивных, так сказать, греко-олимпийских, когда победа достается тому, кто окажется сильнее телом и духом. Это вообще был единственный конфликт, который он признавал.

Вернувшись, я застал Финни в разгаре снежного боя на площадке, которая называлась Полем на задворках. В Девоне открытым игровым пространствам между зданиями дали сугубо английские, весьма причудливые названия: Центральный общественный выгон, Дальний общественный выгон и Поле на задворках. Это последнее находилось за спорткомплексом, за теннисными кортами, за рекой и стадионом, на границе леса, который, несмотря на английское название, в моем представлении был первобытным американским лесом, простиравшимся сплошной массой далеко на север, в великие северные просторы девственной природы. Там-то, на границе леса, я увидел Финни в пылу игры и сражения – эти понятия были для него в сущности синонимами – и подумал: не проще ли, не спокойней ли там, на северной оконечности этих лесов, в тысяче миль прямо на север, в дикой местности, где-нибудь в глубине Арктики, там, где лесной массив, начинающийся в Девоне, заканчивается первозданными сосновыми дебрями, суровыми и прекрасными.

Теперь я знаю, что никаких таких дебрей нет, но в то утро своего возвращения в Девон я воображал, что они там, сразу за видимым горизонтом, ну, или за следующим.

Несколько участников снежного сражения остановились, чтобы поприветствовать меня, но никто не прекратил игру, чтобы спросить о Чумном. Я понимал, что не следует мне задерживаться там: в любой момент кто-то все же мог поинтересоваться.

Битва была, без сомнения, организована Финеасом. Кто еще мог бы завлечь двадцать человек на дальний край школьной территории, чтобы покидаться снежками? Я представлял, как после десятичасового урока он с непререкаемо авторитетным видом, который принимал всегда, когда его посещала какая-нибудь особенно причудливая идея, собирает компанию. И вот они все здесь, сливки школьного сообщества, светочи и лидеры старшего класса, со своим высоким ай-кью и в дорогой обуви, как выражался Бринкер, обстреливают друг друга снежками.

Я колебался, стоя на границе сражения и леса, слишком спуталось у меня все в голове, чтобы ступить либо в то, либо в другое. Поэтому я взглянул на часы, с театральным испугом прикрыл рот ладонью, словно вдруг вспомнил о чем-то срочном и важном, повторил эту пантомиму для тех, кто, возможно, пропустил ее в первый раз, и с этим безмолвным объяснением поспешно направился обратно к школе. Снежок настиг мой затылок, а следом раздался голос Финни: