Тайный сыск генерала де Витта - Владимир Шигин

Собаньскую пушкиноведы тоже не жалуют. Чаще всего говорить про неё вообще избегают. А ежели упомянут — ничего хорошего не услышишь. Либерал Ю.М. Лотман пишет: «Красавица из образованной семьи, но любовница и политический агент генерала Витта, личности в высшей степени непривлекательной».

При этом Каролина жила с де Виттом вначале в гражданском браке, потом, после венчания, в законном. Но при всём старании историков у них нет ни одного документального свидетельства о «множестве любовников» Каролины Собаньской. То, что Каролина при огромном количестве влюблённых в неё мужчин держалась с ними весьма достойно и не позволяла никаких вольностей, оставаясь верной де Витту, характеризует её не как «ветреную особу», а как волне порядочную и серьезную женщину, нашедшую настоящую любовь.

После бегства бывшего мужа Каролины Иеронима Собаньского с небезызвестной Амалией Ризнич в Италию муж последней, хлеботорговец Иван Ризнич, нашёл сердечное участие в семье Ивана и Каролины. Благодарный Ризнич давал в честь Каролины пышные обеды, и его дом превратился в своеобразный филиал её салона. Разумеется, никакого романа между Ризничем и Каролиной не было и быть не могло. Пройдет немного времени — и Каролина и Иван Осипович помогут устроить личную жизнь другу своей семьи. Что же касается де Витта, то он откровенно не жалел денег на свою избранницу, а потому на зависть всем дамам местного света Каролина всегда была одета лучше всех. Современники не без основания звали её одесской Клеопатрой. Де Витт преподнёс своей любимой женщине поистине царский подарок — 15 тыс. десятин земли. Ныне эта местность является известным одесским курортом и по-прежнему носит имя своей прекрасной владетельницы — Каролина-Бугаз.

До сих пор самым авторитетным историческим документом светской жизни Одессы в 20-х годах XIX века являются воспоминания чиновника канцелярии графа Воронцова Ф. Вигеля. Заранее прошу прощения у читателей за весьма пространную цитату, но она как нельзя лучше дает представление о нравах одесского высшего света той эпохи. При этом весьма любопытны характеристики, данные Вигелем Каролине Собаньской, де Витту, его сводным сестрам и другим участникам тех событий. Однако, читая воспоминания Ф. Вигеля, надо понимать, что писались они достаточно желчным, завистливым и откровенно завидовавшем богатству окружавших его людей человеком.

Итак, предоставляем слово Ф. Вигелю: «Исключая двух многоречивых графов (Палена и Лаюкерона), было тогда ещё в Одессе два высокочиновных графа. Графа Северина Потоцкого и графа Витта знал я уже за четыре года перед, изобразил их, но тут только с ними познакомился. Все вместе составляли не только сиятельную, но, по мнению моему, в разных родах блестящую четверку. Все ко мне казались отменно благосклонны, только Пален и Ланжерон с некоторой стороны не совсем баловали меня: каждый из них по одному только разу удостоил меня своим посещением. Граф же Потоцкий, погулявши пешком, часто заходил ко мне отдохнуть и побеседовать. Витт делал то же, но только реже.

Причиною особого ко мне благоволения Витта была незаконная связь его с одною женщиною и ею мне оказываемая приязнь. Каролина Адамовна Собаньская, урожденная графиня Ржевусская, разводная жена, составила с ним узы, кои бы легко могли быть извиняемы, если хотя бы немного прикрыты тайной. Сколько раз видели мы любовников, пренебрегающих законами света, которые покидают его и живут единственно друг для друга. Тут ничего этого не было. Напротив, как бы гордясь своими слабостями, чета сия выставляла их напоказ целому миру. Сожитие двух особ равного состояния предполагает ещё взаимность чувств: Витт был богат, расточителен и располагал огромными казенными суммами; Собаньская никакой почти собственности не имела, а наряжалась едва ли не лучше всех и жила чрезвычайно роскошно, следственно, не гнушалась названием наёмной наложницы, которое иные ей давали. Давно уже известно, что у полек нет сердца, бывает только тщеславный или сребролюбивый расчет да чувственность. С помощию первого завлекая могучих и богатых, приобретают они средства к удовлетворению последней. Никаких нежных чувств они не питают, ничто их не останавливает; сами матери совесть, стыд истребляют в них с малолетства и научают их только искусству обольщать.

Так сужу я ныне, и мне кажется это довольно гадко; но тогда, ослепленный привлекательностью Собаньской, я о том не помышлял. Ей было уже лет под сорок, и она имела черты лица грубые; но какая стройность, что за голос и что за манеры! Две или три порядочные женщины ездили к ней и принимали у себя, не включая в то число графиню Воронцову, которая приглашала её на свои вечера и балы единственно для того, чтобы не допустить явной ссоры между мужем и Виттом; Ольга же Нарышкина-Потоцкая, хотя по матери и родная сестра Витту, не хотела иметь с ней знакомства; все прочие также чуждались её. В этом унизительном положении какую твердость умела она показывать и как высоко подыматься даже над преследующими её женщинами!

Мне случалось видеть в гостиных, как, не обращая внимания на строгие взгляды и глухо шумящий женский ропот негодования, с поднятой головой она бодро шла мимо всех прямо не к последнему месту, на которое садилась, ну, право, как бы королева на трон. Много в этом случае помогали ей необыкновенная смелость (ныне её назвал бы я наглостию) и высокое светское образование…

…Имея от Витта обещание жениться на ней, она заблаговременно хотела пользоваться правами супруги; он же просил о разводе с законной женой, которая тому противилась, и с её же согласия тайно старался длить тяжбу по этому делу. У Собаньской было много ума, ловкости, хитрости женской и, по-видимому, самый верный расчет; но был ли в ней рассудок? Вся жизнь её прежде и после доказывала противное. Блестящая сторона её поразила мой ум, но отнюдь не проникла в сердце; а как к удивлению, которое производят в нас женщины, всегда примешивается несколько нежности, то и сочтено это страстию; дамы жалели обо мне, а я внутренне тем забавлялся. Я так много распространился об этой женщине, во-первых, потому, что она была существо особого рода, и потому ещё, что в доме её находил большую отраду. Из благодарности питал я даже к ней нечто похожее на уважение; но когда несколько лет спустя узнал я, что Витт употреблял её и сериозным образом, что она служила секретарем сему в речах столь умному, но безграмотному человеку и писала тайные его доносы, что потом из барышей и поступила она в число жандармских агентов, то почувствовал необоримое от неё отвращение. О недоказанных преступлениях, в которых её подозревали, не буду и говорить. Сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми её формами!

…Жаль мне, что я обещал читателей моих познакомить с двумя курьезными созданиями, Кирико и Спада; но как быть, надо выполнить данное слово. Находившийся долго в Бухаресте генеральным консулом действительный статский советник Лука Григорьевич Кирико, армяно-католик, был просто человек необразованный и корыстолюбивый. Жена же его, смолоду красотка, всегда в обществе изумляла его совершенным неведением приличий, какою-то простодушною, детски-откровенною неблагопристойностию в речах и действиях. Она мыслила вслух, никогда не смеялась, зато всех морила со смеху своими рассказами. Худенькая, живая, огненная, беда, бывало, если кто её раздразнит; несмотря на то, мистификациям с ней конца не было. Из анекдотов об ней составилась бы книжица, но кто бы взялся её написать и какая цензура пропустила бы ее? Я позволю себе привести здесь два или три примера её наивного бесчинства. Описывая счастливую жизнь, которую вела она среди валахских бояр, говорила она мне, как и многим другим: “Все они были от меня без памяти, а как эти люди не умеют изъясняться в любви иначе как подарками, то и засыпали меня жемчугом, алмазами, шалями. Как же мне было не чувствовать к ним благодарности? Иным скрепя сердце оказывала ее; с другими же, которые мне более нравились, признаюсь, предавалась ей с восторгом”. Раз поутру у Собаньской сидели мы с Паленом; вдруг входит мадам Кирико, объявляет, что намерена провести тут целый день, и для того привезла с собою рукоделье. Живость разговора не позволила сперва заметить, в чем оно состояло; когда же Собаньская на столе увидела малиновое бархатное мужское исподнее платье, то почти с ужасом вскрикнула: что это такое, моя милая? “Да так, — отвечала она, — вы знаете, какой мерзкой скряга у меня муж; с трудом могла у него выпросить эту вещь; хочу её здесь распороть и выкроить из неё шпинцеры для дочерей”. С трудом могли её уверить, что это уже слишком бесцеремонно. Из этого можно посудить о прочих поступках сей нарядной, даже превосходительной шутихи, которая, впрочем, кое-как выучилась по-французски и давала у себя иногда вечера. Две миленькие скромные дочки её, Констанция и Валерия, перестали уже краснеть от её слов, а показывали вид, будто их не слышат. Вообще служила она публичным увеселением, но Собаньская как-то особенно умела ею овладеть.