Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Татьяна Бобровникова

Прошло около ста лет, и римляне сами восстановили Карфаген, только уже на новом месте — это ведь отдано было злым духам. Карфаген вновь разбогател, а так как населен он был пунийцами, то они вернулись к исконным обычаям. Они даже тайком продолжали сжигать детей Баалу, несмотря на самые строгие запреты римлян. Но Карфагену не суждены были жизнь и благоденствие. В VII веке он окончательно был разрушен арабами.

По злой иронии судьбы единственным человеком, который плакал о судьбе Карфагена, был его великий победитель. Греки отнеслись к гибели города равнодушно. Сицилийцы откровенно обрадовались. Очень символично, что лучший эллин того времени, Полибий, брал Карфаген бок о бок с римлянами. Его изумление при виде слез Сципиона ясно показывает, как сам он далек был от жалости к пунийцам. Противник Сципиона Старшего оказался прав, говоря, что «все обрадуются, если карфагеняне будут наказаны». Что же касается римлян, то они узнали о случившемся поздним вечером. Вдали, в море, они увидали корабль, украшенный пунийской добычей, и поняли, что Карфаген перестал существовать.

В эту ночь никто не спал. «Всю ночь провели они вместе, радуясь и обнимаясь, как будто только теперь стали они свободными от страха, только теперь почувствовали, что могут безопасно властвовать над Другими, только теперь уверились в твердости своего государства и одержали такую победу, какую раньше никогда не одерживали. Они, конечно, сознавали, что много совершили блестящих дел, много совершено было и их отцами в войнах против македонян, иберов и недавно еще Антиоха Великого… но они не знали ни одной другой войны столь близкой, у самых своих ворот, и такой страшной… Они напоминали друг другу, что перенесли от карфагенян в Сицилии, Иберии и самой Италии в течение шестнадцати лет, когда Ганнибал сжег у них четыреста городов, в одних битвах погубил триста тысяч человек и часто подступал к самому Риму… Думая об этом, они так поражены были победой, что не верили в нее и вновь спрашивали друг друга, действительно ли разрушен Карфаген. Всю ночь они разговаривали о том, как у карфагенян было отнято оружие и как они тотчас же неожиданно сделали другое; как были отняты корабли и они вновь выстроили флот из старого дерева; как у них было закрыто устье гавани и как они через несколько дней вырыли новое устье. У всех на устах были рассказы о высоте стен, величине камней и о том огне, который враги не раз бросали на машины. Словом, они передавали друг другу события этой войны, как будто только что видели их своими глазами, помогая себе жестами. И им казалось, что они видят Сципиона, быстро появляющегося повсюду — на лестницах, у кораблей, у ворот, в битвах. Так провели римляне эту ночь» (Арр. Lib., 134).

Когда в 151 году до н. э. Сципион уезжал в Испанию, это был уважаемый, но скромный человек, о котором давно было известно, что он выбрал для себя тихую частную жизнь. Прошло всего 5 лет, и он вернулся в блеске невиданной, ослепительной славы — национальный герой, спаситель Рима, разрушитель Карфагена. Им восхищались, восторгались, его буквально носили на руках. Волна любви народной разом вознесла его на самую вершину общественной лестницы. Отныне до самого конца жизни он оставался первым в Римской республике. Полибий, лучше всех знавший своего питомца, говорит, что этот застенчивый мальчик с детства страстно мечтал занять первое место в государстве (Polyb., XXIX, 18). Ему исполнилось 39 лет, и мечта его сбылась.

Его влияние было совершенно необычно. «Авторитет его был так же велик, как и авторитет самой державы римского народа». «Его мнение считалось законом для римлян и иностранных племен», — говорит Цицерон (Mur., 58; Cluent., 134). И оратор называет его первым гражданином Республики (De re publ., 1,34)[64]

Однако очень ошибется тот, кто решит, что своим исключительным положением Сципион был обязан победе над Карфагеном. Мы знаем, что благодарность великим полководцам бывает обыкновенно пылкой, но очень недолговечной. Знаменитые полководцы древности, Кориолан и Камилл, удалились в изгнание после своих блистательных побед. Даже сам Великий Сципион, спаситель Рима, испытал неблагодарность сограждан и умер в добровольном изгнании. Далее. Мы с удивлением замечаем, что в Риме вообще никто и никогда не занимал такого места, как Публий. В поколении отцов первыми гражданами считались Сципион, великий победитель Ганнибала, и его враг Катон. Сципиона, конечно, обожал простой народ, им восхищались, но его никогда не понимали, он был далек от политики, и темная струя зависти отравляла все вокруг него. Что до Катона, то он защищал свое первенство так же, как охранял свой пост жрец Неми, который днем и ночью без сна ходил с мечом вокруг священного дерева Дианы, не давая соперникам приблизиться[65] Так, без отдыха и сна стоял на страже и Катон. «Он, с которым враждовали чуть ли не все могущественные люди Рима, словно атлет, боролся до глубокой старости» (Plut. Cat. mal, 29). Он был под судом более 50 раз. Последний раз он защищался в возрасте 86 лет, а обвинял в 90.

А наш герой завоевал сердца квиритов. Все любили его. Все в нем — направление его ума, характер, манеры, кажется, даже звук его голоса — очаровывало римлян. Сравнивая его с Катоном, Плиний замечает, что, во-первых, таланты Сципиона сияли ярче, во-вторых, он не был окружен той ненавистью, которую заслужил старый Цензор (Plin. N. Н, VII, 100). До нас дошло одно очень красноречивое свидетельство этой любви: Сципион — единственный из людей Античности, а может быть, и всей человеческой истории, о котором не сохранилось ни одной низкой сплетни, ни одного грязного слуха[66]. И он стоит перед нами в незапятнанной чистоте. В глазах современников и потомков он был живым идеалом римлянина, «совершенством», как назвал его Полибий (Polyb., XXXIX, 5). Историк пишет, что он подобен прекрасной статуе, произведению великого мастера, где важна и продумана каждая деталь (fr. 162). Для Цицерона он был воплощением понятия humanitas, то есть квинтэссенции лучших человеческих качеств. «В жизни он ничего не подумал, ничего не сделал и ничего не сказал, что не было бы достойно восхищения», — говорит римский историк Веллей Патеркул (Veil. I, 12).