Молчание - Сюсаку Эндо

- Отреклись?.. Зачем же такая жестокость? Зачем опять... - Священник не договорил; от гнева у него перехватило дыхание.

- Видите ли, для нас это мелкая рыбешка. Нам нужны не они. В Японии еще немало крестьян тайно исповедуют христианство, и, чтобы наставить их на путь, истинный, нам нужны сами падре.

- Vitaim praesta puram, iter para tutum.[36]

Родригес хотел прочитать «Ave Maria», но вместо молитвы в памяти всплыло отчетливое видение: звенящая песня цикады и хлещущая на землю струя черно-алой крови... Он приехал сюда посвятить свою жизнь японцам, однако на деле все выходило наоборот: это они принимали смерть ради него. Как быть? В семинарии их учили отделять ложь от истины, зло от добра. Если Гаррпе откажется, трое узников канут, как камни, на дно залива. Если он отречется, поверив посулам чиновника, то предаст то, чему посвятил свою жизнь. Как поступить?

- Интересно, что же ответит им падре Гаррпе? Переводчик глумливо хихикнул. - Говорят, что для истинного христианина милосердие превыше всего. Бог есть само милосердие... О! Вот и лодка!

Вдруг двое пленников неуклюже рванулись вперед, но, получив удар в спину, рухнули на песок. Только Моника, обмотанная, как кокон, осталась стоять, безразлично глядя на серое море. Священнику вспомнился ее смех и вкус теплого, из-за пазухи, кабачка.

«Отрекись! Отрекись!» - заклинал он Гаррпе, слушавшего чиновника. «Отрекись! Нет, нет... Нельзя... Невозможно!»

Пот градом катился по его лицу. Священник зажмурился в малодушном страхе пред тем, что сейчас увидят его глаза.

...Боже, Боже, отчего ты молчишь? Почему ты безмолвствуешь даже теперь?

Когда он снова открыл глаза, три кокона, подталкиваемые чиновниками, уже приближались к лодке.

«Я отрекусь. Я отрекусь!» - чуть не вырвалось у Родригеса, и он до боли закусил губу, чтобы не выдать себя. Вслед за узниками, подоткнув кимоно, в лодку прыгнули два самурая, вооруженные пиками, и лодка, покачиваясь на волнах, начала медленно отходить от берега.

«...Еще не поздно! Зачем Ты взвалил эту ношу на нас с Гаррпе? Только Тебе под силу нести это бремя!»

Но что случилось? Гаррпе рванулся, воздев руки, и бросился в воду! Он настигает лодку, плывет, что есть силы, вздымая брызги... Он что-то кричит!

- Audi nos... Господи, услышь молитву нашу...

В бесстрастном голосе не было ни отчаяния, ни гнева; он обрывался, когда черная голова исчезала в волнах.

- Боже, услышь нас!..

Перевесившись за борт, чиновники насмехались над Гаррпе; один из них, перехватив поудобнее пику, дразнил его, пытаясь достать, когда тот подплывал поближе. Голова Гаррпе то пропадала из виду, то появлялась опять - словно гонимая волею волн черная щепка; и голос то умолкал, то снова звучал, слабее и глуше, но с одержимым упорством.

Самурай подтолкнул одного из пленников к борту и с силой ударил его древком пики. Тот свалился за борт соломенной куклой - и воды сомкнулись над его головой. Со стремительной быстротой за ним последовал второй. Последней море приняло Монику. И лишь голова Гаррпе, словно обломок потерпевшего кораблекрушение судна, еще мелькала в воде; затем и ее накрыло волною от лодки.

- Ужасно. Сколько раз вижу это, а никак не привыкну. Ужасно, - вздохнул переводчик, вставая. Потом вдруг с ненавистью взглянул на священника:

- Падре, неужели вы не задумывались, скольких крестьян вы вовлекли в беду? И все - во имя ваших иллюзий, ваших эгоистичных фантазий. Вы видели? Опять гибнут люди. Гибнут невинные люди!

И с презрением добавил, как плюнул:

- Гаррпе, по крайней мере, был честен. Он пошел до конца. А вы... Вы просто трус. Вы недостойны зваться святым отцом!

Гори, гори, фонарик!..

Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки.

Свети, свети, фонарик!

Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки...

...Праздник кончился, но ребятишки еще горланят свою песенку. Жители Нагасаки снимают с домашних алтарей подношения душам усопших - бобы, картофель, баклажаны - и раздают угощение бродягам и нищим. По-прежнему каждый день в кустах распевают цикады; но их песни звучат все тише и глуше.

* * *

- Ну, как он?

В тюрьму с ежедневным визитом явился чиновник. Стражник, показав на закрытую дверь, за которой сидел священник, понизил голос:

- Да так же. Все смотрит в стену.

Чиновник заглянул в каморку. Священник сидел, отвернувшись от окна, и луч света плясал на его спине.

Он видел свинцовое море и мелькающую меж волн черную голову Гаррпе. Христиане, обвязанные соломой, уже канули на дно морское...

Стоило тряхнуть головой, и видение исчезало, но, едва он закрывал глаза, оно возникало снова и снова, с неотвратимым упорством.

«Вы трус, - сказал переводчик. - Вы недостойны зваться святым отцом».

Он не мог спасти христиан - и не мог, как Гаррпе, броситься вслед за ними в бурные волны. Он сострадал им всем сердцем, но не помог ничем. Сочувствие - не деяние. Это еще не любовь. Жалость, равно как страсть, - всего лишь своего рода инстинкт. Он постиг эту истину многие годы назад, на семинарской скамье, - но тогда это было абстрактное знание.

«Видите? Кровь! Она льется для вас, из-за вас. Кровь, крестьянская кровь!» И снова под ослепительным солнцем хлестала струей черно-алая кровь - во имя иллюзий, эгоистичных фантазий миссионеров. Так сказал переводчик. А Иноуэ уподобил их труд навязчивой страсти уродливой женщины, чья любовь - непосильное бремя для мужчины.

На мясистое, цветущее лицо правителя наплывала физиономия переводчика: «Вы утверждаете, что хотели отдать свою жизнь ради этих крестьян, а что выходит? Все получается наоборот - это они умирают за вас!» Презрительный смех бередил кровоточащую рану. Родригес слабо покачал головой: нет, вовсе не ради него умирали крестьяне. Они выбрали смерть, чтобы защитить свою веру - потому что у них была вера. Но объяснение это уже не могло исцелить его боль.

День тянулся за днем. В кустах безжизненно стрекотали цикады.

- Ну, как он? - задавал неизменный вопрос приставленный к Родригесу самурай, и караульный, указывая на дверь, шептал:

- Все так же. Смотрит в стену.

- Ну что ж. Все идет, как задумал правитель. Чиновник понимающе кивнул - словно врач, наблюдающий развитие недуга у пациента.

Праздник кончился. На улицах тишина. В конце месяца, в благодарственный день, старейшины Нагасаки, Оураямы и Ураками несут в управу лари с ранним рисом. Первый день августа - праздник урожая: чиновники и выборные из городской знати, облачившись в белые кимоно, наносят визиты правителю. Луна прибывает. В рощице за тюрьмой каждую ночь, откликаясь на воркование голубей, ухают совы. Круглая, зловеще красная луна висит над лесом, то исчезая, то снова выныривая из черных облаков. Старики поговаривают, что в этом году - жди беды.