Натренированный на победу боец - Александр Терехов

Верзила позволил:

– В банк? Смаляй через площадь – там тебя ждут. Не боись. Вправду захотят убить – предупреждать не будут.

Так не терпелось, что я считал шаги, а то бы побежал. Все равно побежал; ветер спотыкался о бульварную гриву, листья вздымались дымом, как пыль над ковром после удара; дворники, солдаты, бабы, старшеклассники прочесывали траву, снося листья в мусорные баки, – кран ставил баки на машины, а ветру не сиделось; у банка вскинулись с корточек Ларионов и Витя, размахались руками.

– За вами гонятся?

– Сам пробежался. Ключи взяли? – Я погладил дверь, крашеное дерево. Витя дышал в загривок, грубо двинул его. – Я один. Ты хреново понял? Дам промеж глаз, вот и вся инструкция.

Надо уметь зайти. Ждешь худшего, что избежала и жива. Заходишь, исполняя все, что полагается с живой: неслышно, без света. Выслушал тьму, удерживая в ладони тяжелеющий фонарь. Тьма всегда затаенно жива. Но, если хранит мертвечину, перенимает ее привкус. Включил фонарь. Нет!

Нет. Что ж… Вообще крысы делятся на неосторожных, осторожных и очень осторожных. Первая подходит к незнакомой пайке спустя неделю. Последняя – никогда, любимая моя.

Я поглаживал светом космы паутины, багровые стены, мазками спускался на пол, легкими волнами, начиная из мертвых углов, окружая, приближался, дразня отступлениями, – подбирался щекочущей, солнечной тяжестью к сжавшейся норе и заскользил вкруг нее, словно принуждая разжаться, размякнуть, и лишь раз, усталым движением, переполненной каплей залепил ее зев, заставив дрогнуть, – потушил свет и бессильно дремал, подложив под затылок рукавицу: значит – нет.

Нет, она выходила. Уже не ради любопытства – жрать. Пора уже злобиться – не хватает мяса, пора звереть, это на руку мне, но капканы она обогнула змейкой, все три ряда – меж следами на муке равные расстояния – не топталась! не подумала нигде! – не соблазнил. Такая ж тропинка обратно. Больно, когда тебя поняли всего.

Как убить? Не цветочек ведь, не человек. Я зажег фонарь: рыхлятины у норы не прибавилось – обустроилась. Если б она копала на другой выход… Я подслушивал – Витя рассказывал Ларионову, я попал на вопрос.

– В ванной жила?

– Под ванной. А днем выходила. Мы никто не заходили, у меня и родители боятся очень. Отраву какую-то клали, а даже глянуть страшно: ела или нет. Так и колотили палкой, и вся борьба.

– Кошку.

– Заперли на ночь – так кричала, что никто не спал. Умыться ходили на кухню, мыться в баню. Мать не стирала. Теперь бы я… И плевать. А тогда – уже не спал.

– И как же вы? – громко спрашивал архитектор, вынуждая Витю отвечать громче, чтоб я усвоил.

– Колбасу дорожкой выложили к двери. И на лестницу. Из кухни смотрели. Он вышел… Ел и шел. Боялись, вдруг наестся на полдороге? Нет, вышел, вышла туда, за порог. Отец дверь захлопнул, а он на отца глядел так осуждающе… Таким я был. Сколько чувствовал про себя…

Ларионов что-то неслышно спросил.

– Да, за науку я им благодарен.

Я вылез, жмурясь на свету, велел Вите:

– Иди к Старому. Скажешь, тампон буду делать. Тампон. Что даст – принесешь.

Ларионов, спровадив товарища, попросил:

– Не будьте беспощадны к нему. Все не так… Все уезжают от нас – он вернулся. Наше будущее.

– На хрен мне ваше будущее, я его не разделяю. Дуй капканы разряди. Пятнадцать капканов – пятнадцать кусков хлеба в кулаке, чтоб ни один на пол.

Незачем идти в банк. Посиди.

В банке красили рамы и подоконники. Управляющая ожидала посреди кабинета – в цветной рубахе выпуском на черные штаны. Блестели смоляные сапожки, пока я лязгал замком.

– Там ключ снаружи. Заперся.

– Что ты ко мне так ходишь? Ко мне надо ходить: коробка конфет, хорошее вино. Цветочки, видишь, надо освежить. Вчера полковник заходил. Говорит, Алла Ивановна, а губы у тебя рабочие, а я говорю: чего-о?

Я схватил ее за волосы и потянул за спину – закрыла глаза от боли, но упиралась, выдавливая напрягшимся горлом:

– Сделай больно… Ну, укуси меня. – Ворочалась в моих руках, дрожаще вздыхая, только ее руки смелели, вскинула заслезившиеся глаза. – Ты же потом меня уважать не будешь. – И обняла, и вырвалась – дунула в лицо. – Отстань, ты мне что должен? Сделай. Мне нравится, когда мне должны мужчины. Зачем стул?

Я загораживал стульями пути отхода, оставался угол за столом, ей вдруг понадобилось перебрать бумаги, нагнулась, ткнула кнопку:

– Лид, пусть придет постовой, а то я захлопнулась – сама не выйду.

Застегнулась и старательно, с выкрутасами поцеловала.

– Все будет. Иди.

Я отпер задергавшуюся дверь.

Вату и антикоагулянты Старый сам принес. Подсветил, а я натолкал в нору комки ваты, самые последние смочил отравой и набил плотней пробкой, прислонил снаружи фанерку и придавил кирпичом. Вот.

Раз упрямая, значит, выгрызет путь наружу. Нажрется податливой ваты. Ждать до утра. Старый помалкивал.

– Что ты мне скажешь?

– Излишне ты увлекся. Любую дохлую бы показал… Жалко сил – никто ж уровня не оценит. Было бы ради чего, ты ж не слушаешь меня…

– Что в гостинице?

– Ночью не падали. Скоро поедем.

Заборов на улице хмурил морду, потертую, как бумажник:

– Ишь падают…

Листья ссыпались, раздевая наголо растопыренные ветки, моросило с потемневшего склона небес – там двигались и мешались синие лохмы с пыльными и грязными брызгами, холод, мокрость, над городом всплыла красная ракета и зацепила искристым крюком небесный ломоть: мы шли.

– Так доживешь, – промолвил Заборов, и я тоже увидел слепца: дед полз вдоль дома, стукая задранной высоко палкой, – искал свое окно. Или проходную арку, оставшуюся за спиной.

Заборов огляделся, ладно перепрыгнул оградку и подбежал через дорогу к деду:

– Что ищешь, отец?

Дед, еще постукивая палкой, повернулся на голос.

– Ась? – Закинул палку и опустил ее крепко и точно на голову лейтенанту. Заборова бросило на стену, и он съехал по ней до земли, нелепо вывернув руки. Дед перескочил его и живо побежал к нам, перелетев ограду. В подмогу ему, рассыпаясь в стороны, из проходного двора выскочила плечистая команда. Все неслись, мы – столбами, я ткнул Старого в бок.

– Беги, ду… – Расталкивая кусты, бросился к площади, но ребята умно гнали нас прочь от нее – ах ты ж, надо пробовать прорываться! Ноги сами повернули и несли в переулок за банком, подламываясь от предстоящих дел, – ни одного мундира! Три бабки и малышня, а переулок пуст – нам бы остановиться – не делай, что хотят; меня вихрем обогнал Старый, я и крикнуть не успел, так жалко и удивительно скоро понесся он за медленно уезжающим по переулку автобусом. Старый бежал по-школьному – согнув локти – и надсадно хрипел. Черт! И я вдарил бежать за автобусом, безумно вскрикивая: