Жена убийцы - Виктор Метос

— А кто-то не возвращается никогда. И мы не можем сказать, к какой группе принадлежит Тэра.

Нежно развернув ее лицом к себе, Уэсли заглянул ей в глаза.

— Мы обязательно найдем Тэру и вернем ее домой, после чего все втроем отправимся куда-нибудь отдохнуть. В Мексику, Англию, Шотландию, куда угодно. Это не имеет значения. Проведем вместе какое-то время и во всем разберемся. Хорошо?

— А что, если она не с Кевином? Что, если это существо ворвалось к нам в дом и похитило мою дочь? Это я во всем виновата, Уэсли. Я взялась за это проклятое дело. Я привела Кэла в нашу жизнь. Если с Тэрой что-нибудь случится… — Отвернувшись, Джессика снова уставилась на пустыню. — Я этого не переживу.

Голые кирпичные стены камеры должны были придавать ей модный, современный вид, однако Эдди Кэлу казалось, что они напоминают внутренность старинной печи, где кирпич впитывал в себя ароматы готовящихся блюд. Он гадал, какие ароматы впитывали эти кирпичи.

Сидя на койке, откинувшись спиной на стену, Эдди водил карандашом по гладкой поверхности небольшого листа для рисования, лежащего у него на коленях, и размышлял, как было бы весело, если б такие печи установили в камерах, чтобы осужденные могли сами выбирать способ смерти. Псевдогуманный подход общества к смертной казни явился холостым залпом. Люди, считал Эдди, должны взять на себя ответственность и увидеть в смертной казни то, что это есть на самом деле: убийство. И приведение в исполнение смертных приговоров будет происходить гораздо более гладко, если те, кто этим занимается, признают, что они также являются убийцами.

Набросок, выполненный без натуры, был ничуть не хуже работы какого-нибудь профессионального художника на свободе. Кэл рисовал с двух лет. Его дядя Дэвид, человек относительно порядочный, в делах терпел одну неудачу за другой, и если ему не удавалось занять у своего брата Стивена, отца Эдди, он принимался лихорадочно искать, как бы по-быстрому «срубить деньжат». Как-то раз дядя Дэвид взял несколько картин, написанных Эдди в возрасте четырех лет, и подписал их своим именем, заявив, что он — скандинавский импрессионист. Картины разошлись неплохо, но затем Эдди отказался писать новые работы, так как ему не нравились сюжеты, которых требовал от него дядя Дэвид. Тому были нужны цветы, лес, радуга, дети у ручья и семейство, жарящее грибы на костре.

— Твои картины, Эдди, становятся какими-то… тревожными, — сказал дядя Дэвид, когда мальчику было пять лет. — По-моему, нам нужно сосредоточиться на более радостных вещах. Тебе ведь нравится, когда все радуются, да?

Радостные вещи… радостные вещи… Эдди Кэл на протяжении тридцати четырех лет гадал, что имел в виду дядя Дэвид под этими словами и почему он ошибочно предполагал, что разных людей радует одно и то же.

Эдди написал еще несколько картин, но лавочку пришлось прикрыть, когда его отец проведал о делишках своего брата. Он запретил дяде Дэвиду забирать мальчика к себе домой, где тот писал для него картины. Впоследствии Эдди узнал, что дядя Дэвид умер от передозировки наркотиков где-то на Восточном побережье в возрасте сорока одного года.

Лежащий у Эдди на коленях набросок — без красок, поскольку директор тюрьмы в обмен на его помощь ФБР одобрил лишь самые основные материалы для живописи — весьма достоверно изображал его бывшую жену. Лежащую на пляже, голую. Набегающий прибой намочил ей волосы, рука лежит на груди, взгляд потерялся в каком-то старом воспоминании. Кожи на теле нет, обнажены мышцы и сухожилия.

Семнадцать осужденных, ожидающих исполнения смертного приговора, знали друг друга и всех охранников. Они понимали, что если будут относиться к охранникам хорошо, те ответят им тем же. В обмен на хорошее поведение им разрешалось свободно гулять по коридорам. Кэл, как обвиненный в изнасиловании, в качестве дополнительной меры предосторожности находился под постоянным наблюдением на тот случай, если какому-нибудь другому заключенному вздумается на него напасть, но даже ему разрешали — по желанию — гулять по коридорам.

Остальные заключенные не обменивались с ним ни единым словом и даже не смотрели в его сторону.

Кэл редко выходил из своей камеры. Окон в коридоре также не было, один мрачный застенок ничем не отличался от другого, поэтому он предпочитал проводить время в своей камере, хотя и любил держать дверь открытой. Это ослабляло ощущение того, что он в ловушке.

— Жаркая стерва, — прозвучал голос в дверях.

Там стоял охранник с обритой наголо головой, рассеченной шрамом. Он требовал, чтобы заключенные называли его «сержантом», хотя у Кэла были все основания сомневаться в том, что у охранника за плечами была служба в армии или в полиции.

— Я видел ее на видеокамерах, когда она приходила. Ума не приложу, как, черт побери, ты мог потерять такую кралю! Я бы землю рыл, висел бы словно обезьяна над прудом с крокодилами… Пожалуй, именно поэтому ты, дурья башка, тут, а я там.

— Сержант, по-моему, вы также все свое время проводите здесь. Вы такой же заключенный, как и я, только вы тут по своей воле. Так кто же из нас дурья башка?

Подойдя к койке Кэла, сержант выплюнул ему на подушку зеленую харкотину.

— Отдай мне свой рисунок.

— Я еще не закончил.

— Ты закончил, раз я так сказал. — Надзиратель протянул руку к листу бумаги.

Вскочив с койки, Кэл нанес молниеносный удар. Его кулак, подобно стальной дубинке, отбросил сержанта к прутьям решетки. Схватив с прикроватной тумбочки телевизор, Кэл обрушил его сержанту на голову. Кровь брызнула на стены; телевизор рухнул на пол, превратившись в груду битого стекла и пластика.

Вытекающая из раскроенной головы охранника кровь устремилась по бетонному полу к сливному отверстию посреди камеры. Кэл завороженно уставился на нее. Темную, густую, медленно струящуюся по полу, подобно ручейку, обтекающему неровности.

Обмакнув в кровь кончик карандаша, он взял лист и придал цвета лицу Джессики.

Завыла сирена тревоги, в коридоре послышался топот тяжелых ботинок. Лицо Кэла тронула легкая усмешка.

Снова обмакнув карандаш в кровь, он продолжил работу.

Ярдли ощущала лишь холодное онемение, дом казался ей клеткой. Пока Уэсли, устроившись на диване, смотрел по телевизору вечерние новости, она ушла в комнату дочери и села на кровать, облокотившись на колени и уронив голову, глядя на тапочки Тэры. Ей словно ампутировали конечность, и обжигающая боль раны не пройдет до тех пор, пока девочка не вернется домой.

Ярдли провела день, одержимая Дастином Уотсоном, пытаясь найти хоть какие-то доказательства того, что он и есть подражатель. Она гадала, мог ли он пойти на то, чтобы отдать своего сына в ту же школу, где учится Тэра, чтобы та по своей воле пришла к нему. Криминальное прошлое Дастина, от мелких краж до попытки изнасилования, говорило о том, что он далеко не святой, но хватило бы у него ума, чтобы убить Динов и Олсенов? Единственный способ узнать это заключался в том, чтобы обыскать его дом.