Второй шанс для него - Екатерина Котлярова

кретин. Трус и тормоз. Я боялся признаться самому себе в том, что зависим от Снежаны. Каждый день я нахожу причину, чтобы оказаться возле неё. Чтобы услышать её голос. Чтобы увидеть её улыбку. Чтобы ненароком вдохнуть запах её длинных тёмных волос. Лгал себе, что её запах кажется особенным мне лишь по той причине, что знаком с детства. Лгал себе, что просыпался рядом с ней по утрам со стояком, когда она спать оставалась, лишь из-за физиологии. Лгал себе, что сны с её участиям снятся лишь потому, что девчонку вижу каждый день. Лгал. Лгал. Лгал.

Лгал себе. Лгал друзьям. Лгал ей.

Потому что друг не должен желать схватить её и зацеловать эти пухлые губы. Друг не должен закрывать глаза во время секса с другими и представлять, что под ним сейчас стонет она. Друг не должен просыпаться на влажных простынях, с адским стояком и её именем на устах. Друг не должен ревновать. Ревновать дико, неконтролируемо. Я сам ох*еваю от этих эмоций. От того, как корёжило, когда хоть кто-то взгляд кидал на неё. Когда кто-то смотрел на неё с интересом. Злость, ярость, бешенство, боль, желание начистить рожу и спрятать Снежинку ото всех. Эти эмоции душили. И этим эмоциям я всякий раз находил оправдание. Как бл*ть можно любить лучшую подругу? Как ядрёна вошь взять и поменять размеренную жизнь в один миг? Как?

Так я оправдывал свою трусость. Так я оправдывал своё страх потерять её. Потому что я не верил, что Снежинка ответит на мои чувства. Та часть меня, которая эти чувства приняла, твердила, что малышка ко мне ничего не чувствует. Она общалась со мной так же, как и с другими пацанами. Ничем не выделяла. Напротив, к Тохе и Глебу она тянулась больше. С Тохой она вечно о чём-то шепталась, отчего каждый раз в грудине пекло адово, будто лава плескалась, обжигая внутренности.

А я убеждал себя лишь в том, что просто боюсь, что кто-то Снежану обидит. Что какой-то мудак разобьёт ей сердце. Вот только этим уродом оказался я. Слепым идиотом, который хлопал ушами и в задницу себе голову засунул, не замечая очевидного.

Я люблю тебя все эти десять лет. Каждый. Грёбанный. День.

Провожу рукой по лицу. Сколько раз за день я уже прокрутил эти слова в своей голове?

Снова испытываю отчаяние. Я бл*ть в жизни не переживал столько, сколько за эту неделю.

Всё началось со дня рождения. Когда Снежинка появилась в ресторане в этом платье. Платье… Разве можно его так назвать? Кусок ткани, который облеплял каждый изгиб стройного миниатюрного тела. Каждый изгиб, который по неясным причинам хотелось жадно огладить ладонями.

Я не видел появления Снежаны в ресторане. Сидел спиной ко входу, трепался с пацанами. Просто волосы на затылке вдруг зашевелились. Просто я потерял нить разговора, как и интерес к нему. Что-то подсказывало, что вот-вот рядом окажется моя спокойная и тихая Снежинка, а её мягкие губы коснутся щеки. Самые кайфовые секунды.

И интуиция меня не подвела. Проходит всего пара минут и плеч касаются маленькие тёплые ладошки. Они всегда мягкие, бледные, с тонкими пальчиками и аккуратными короткими ноготками. Несмотря на её работу, руки у Снежинки всегда мягкие и ласковые. И одуряюще пахнут, особенно в центре ладошек.

Мне кажется, что губы с моей щеки Снежана убрала слишком быстро, поэтому перехватываю руками ладошки девчонки, подмечая, как они тонут в моих граблях. У меня всегда в груди так странно щемит, когда замечаю, какая она хрупкая. Какая она худенькая и низкая. Повернулся к ней, чтобы в ответ поцеловать в щёку, и завис.

Знаете тот момент, когда что-то сильно ошарашивает? Когда ты воздуха глотнуть не можешь, будто все силы уходят на то, чтобы обдумать увиденное? Ну, либо знакомое каждому пацану чувство, когда ловишь удар в солнечное сплетение и теряешь способность дышать на некоторое время. В эту минуту, пока я пялился на охр*нительно красивую Снежинку, я не мог сделать ни одного вдоха. Только в голове набатом билось:

Красивая. До чего же она охр*нительна.

Взгляд приклеивается к полным губам, застывшим совсем рядом. Приоткрытым и влекущих коснуться их. Слизать красную помаду, добраться до истинного вкуса девчонки. Сделать так, чтобы губы припухли. А Снежинка кончиком языка пробегается по губам, будто выдержку проверяет. Будто не понимает насколько прекрасна сейчас. Насколько красива и сексуальна, о чём я говорю вслух. И тут же получаю новый удар под дых, когда Снежана заливается румянцем.

Бл*. Интересно, что будет, если я её сейчас поцелую? На глазах у всех? Что если я вопьюсь поцелуем в эти пухлые красные губы, который так и манят? Что если ладонями сожму аккуратную маленькую попку, которая обтянута тканью платья?

Но барьеры, выстроенные в голове, мне сделать этого не дают. Спасают от тупой ошибки.

Почти спасают, потому что я не могу отвести взгляда от профиля Снежаны. Почему я до этого настолько чётко не осознавал, что она настолько красивая? Не просто красивая, идеальная. Аккуратный ровный нос, густые длинные ресницы, пухлые губы и маленькое ушко.

Потянулся рукой к её лицу, в нестерпимом желании обвести овал лица пальцами. Желание было настолько нестерпимым, что пальцы выкручивало от потребности коснуться малышки. Если бы не Глебыч с вопросом, который я ещё дважды переспросил, то прикосновениями я бы не ограничился.

На вопрос я так и не ответил, почувствовав, что Снежана поднялась из-за стола. Повернул голову и смотрел вслед будто привязанный. На бёдра, которые покачивались при каждом шаге. На худые плечи и идеально ровную спину. На тонкие щиколотки. На завитки чёрных волос.

— Да, братан, слюни всегда мы пускаем на своих друзей, — заржал Глеб.

Я даже ничего не возразил. Не вник толком в то, что он сказал. Потому что в грудине начало всё полыхать. Я сжал вилку в кулаке, видя, как близко прижато миниатюрное тело к телу Музыканта. Как Тоха что-то на ухо девчонке шепчет, что кажется, будто губами касается ушной раковины. Как проводит пальцами по открытой спине и трогательно торчащим лопаткам.

— Слышь, Игнат, нам ещё за испорченную посуду придётся доплачивать, — Глеб снова ржёт, а меня сейчас до трясущихся поджилок бесит его улыбающаяся рожа.

— Иди к чёрту, — бросаю вилку, которую сложил вдвое, ему в тарелку.

— Ты, Казанова херов, Игнат. Будешь дальше п*здеть, что она тебе просто друг? Или может уже возьмёшь свои яйца в руки?

— Захлопни варежку, Глеб, — скриплю зубами, бесясь