Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук

– Я пойду один, – тихо, но решительно сказал Ионатан.

– Без приказа не пойдешь. Ворота закрыты. Хочешь погибнуть – погибнешь. Случай представится.

Ионатан повернулся. Пленных уже не бичевали, но, грубо выворачивая руки и ноги, силой укладывали на кресты. Страшась нестерпимой боли, желая хоть как-то отсрочить мучительный миг, несчастные инстинктивно сжимали ладони в кулаки, а воины, торопясь распрямить их, ломали им пальцы.

Несколько ударов молотком – и острые пятнадцатидюймовые гвозди, пробив запястья, входили в древесину. Один за другим воздвигались кресты с кричащими от ужасной боли, извивающимися иудеями. Сотни крестов встали перед глазами защитников Иерусалима.

В чем вина этих несчастных, а если она есть, так ли она велика, соизмерима ли со страданиями? Господи, где ты? Посмотри, как мучают народ твой.

Оторвавшись от холодной стены, полный решимости Ионатан пошел в сторону ворот. Остальные не сговариваясь, охваченные, как и он, состраданием, ненавистью, озлоблением, жаждой мести, повинуясь его молчаливому бесстрашию, исходившей от него силе бойца, двинулись следом.

В эту минуту Ицхак понял, что, если он не пойдет со всеми, его авторитет командира пострадает. Со злобой на лице, недовольно дернув головой, он резко развернулся. Шагая широкими шагами, обогнал идущих и встал впереди.

Тогда Ионатан отстал на полшага. Соперничество было ему ни к чему.

Вырвавшись из ворот, воинственно крича, иудеи устремились к крестам и стоящим рядом с ними римлянам и вдруг остановились, замерли. Боевой клич медленно затих.

Картина, возникшая перед их глазами, была жуткой, как создание дьявола. Солнце висело в небе раскаленным пылающим шаром. На голом, без единого кустика, холме чудовищным лесом вздымались кресты с искореженными телами умирающих. Издеваясь, римляне прибили иудеев в разных положениях, иных даже вверх ногами. Над крестами, распластав грязно-белые крылья, издавая мерзкие мяукающие звуки, кружили предвестники беды и смерти – стервятники. Но не это остановило иудеев.

Их остановила толпа, идущая им навстречу. Страшная толпа шатающихся, раскачивающихся людей. Они стонали, рыдали, изрыгали проклятия. Лица их были перекошены от боли и от ужаса произошедшего с ними. Каждый поддерживал здоровой левой рукой кровоточащий обрубок правой. И за каждым тянулся безостановочный кровавый след. Тысячи насекомых, привлеченных запахом крови и пота, облепляли влажные лица и плечи изувеченных.

Пока иудеи готовились к вылазке и бою, римляне продолжили политику устрашения. Они пригнали еще одну группу пленных иудеев, которых не бичевали и не распяли, а отпустили… отрубив руки.

И они, эти изувеченные мужчины, шли теперь в свой город, в свой дом, как идет раненое животное, надеясь забиться в угол и зализать раны, истекая кровью, шатаясь, падая и поднимаясь вновь.

От увиденного даже у самых безудержно смелых воинов на мгновение сдали нервы и панический холод проник в грудь. Задыхаясь, Ионатан шагнул навстречу молодому, сильно прихрамывающему мужчине, которой шел молча, закусив губу, глядя под ноги и прижимая к окровавленной груди остаток своей руки.

Это был Гедеон. Он поднял к Ионатану серое лицо, полное непонимания и растерянности. Запекшиеся губы его дрогнули, изогнулись в плаче.

– Видишь, брат, – прошептал он, жалуясь, и рухнул на колени.

– Будьте вы прокляты! – кричали иудеи, подхватывая изувеченных.

– Да вот ваши руки, заберите их! – издевательски крикнул один из легионеров.

Нагнувшись, он подхватил с земли чью-то белую руку, такую неожиданно страшную, когда она отделена от тела, и, размахнувшись, бросил ее вслед уходящим.

Римлян было много. Из лагеря подходили все новые центурии. Выстраивались боевым порядком. Иудеи отступили, вернулись за стену.

Наскоро перебинтовав обрубок руки, Ионатан повел брата домой. Он давно не был в городе и теперь не узнавал его.

Шел двадцатый день обороны Иерусалима. Город был страшен. Ничто не напоминало его прежний строгий, благочестивый облик. Улицы были полны грязи, испражнений, непогребенных тел. Худые, изможденные люди, равнодушные, безучастные ко всему, сидели, прислонившись к стенам, стараясь сохранить в своей неподвижности остатки жизни.

Другие, напротив, пытались бороться. Они растирали клочки сена, стараясь представить, что это мука.

Иные не могли стоять на ногах и падали лицом вниз на камни мостовых и, умирая, просили кусочек хлеба. Даже им, умирающим, почти не имеющим сил говорить, был мучителен голод, и они плакали, жаловались и просили. А расставшись наконец с тяжкой жизнью, долго лежали непогребенными, без одежды, непристойно обнаженные. На всех улицах, площадях лежали эти мертвые, несчастные даже в смерти, потому что лежали они неоплаканные, в грязи и кале, и некому было убрать их.

Видя все это, Ионатан ни о чем не спрашивал Гедеона, он шел, заранее ужасаясь тому, что увидит дома.

Длайя лежала ничком, не шевелясь. Она лежала так третий день, молча отказываясь от скудной еды, которую ей предлагали, и Бина понимала, что Длайя решила умереть, уйти вслед за угасшим сыном.

Сидя рядом, Бина поглаживала тонкое исхудалое плечо женщины, стараясь найти в себе новые сильные слова, способные облегчить душевные муки Длайи. Искала и не находила. Рядом с горем все слова казались жалкими, бессмысленными и нечестными.

Бина страдала, страдала вместе с Длайей, в то же время чувствуя, что никакие ее переживания, никакое ее понимание не может сравниться с той болью, с теми муками, что испытывает мать, потерявшая ребенка, которая истерзала себя сознанием того, что не смогла сберечь, не смогла спасти дитя, которая бесконечно ищет в своих действиях преступную ошибку и которой понимание необратимости случившегося выжигает душу.

И, задыхаясь от почти физической боли сострадания, Бина вновь начинала молча гладить плечо Длайи, стараясь, чтобы если не с помощью нужных слов, то хотя бы сквозь прикосновения женщина почувствовала ее, Бины, сочувствие и понимание.

Скрипнув, открылась незапертая дверь. На пороге стояли Ионатан и повисший на нем Гедеон с застывшим от боли серым лицом. Негромко ахнула Хадас. Медленно приподнялась и села Длайя.

«Как рассказать им о страшной гибели отца и мужа, как сказать, что Амрам висит сейчас там, за стенами города, и, возможно, еще жив и, расставаясь с жизнью, корчится в своих последних судорогах», – мучительно думал Ионатан. Он медленно, словно набираясь сил, переводил взгляд с черных глаз Бины, в которых застыло тревожное ожидание, на испуганное, уже как бы угадывающее то, что он хочет сообщить, постаревшее лицо Хадас, на полупрозрачное исстрадавшееся лицо Длайи, и сердце его разрывалось от боли.

К утру от заражения крови умер Гедеон. Вслед за ним, истерзав себя, угасла Длайя.

К концу мая в радиусе 90 стадий вокруг Иерусалима не было ни одного дерева, ни одного даже маленького жалкого кустика. Вместо великолепных предместий, плодовых садов, тенистых парков, зеленых лесов – выжженная пустыня с редкими бурыми клочками сухой травы. Истерзанная земля мстила людям, мелкой пылью поднимаясь в воздух. Пыль лезла в глаза, влипала в ноздри, уши, оседала на губах.