Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия - Дмитрий Мережковский

– Зачем ты так говоришь, Дио? Ты же знаешь, что я не могу…

Не кончил, и она опять поняла: «Не могу переступить через веру отцов, через кровь отца». Знала, что отец его, старый жрец Амона, был убит в народном восстании против нового бога Атона.

Слезы задрожали в голосе его, когда он сказал «не могу»; но он заглушил их и заговорил спокойно:

– Не выходи сегодня из дому.

– А что?

Он подумал и сказал:

– Может быть бунт.

– Полно, какой у вас бунт! – рассмеялась она. – Вы, египтяне, самые мирные люди на свете.

Посмотрела на него как на маленького мальчика и спросила:

– И ты бунтовать пойдешь?

– Пойду, – ответил он все так же спокойно, но что-то блеснуло в глазах его, что опять напомнило ей, что отец его умер в бунте.

– Нет, не ходи, милый! – проговорила она с внезапной тревогой.

Он ничего не ответил и снова тихо запел, перебирая струны:

– Ай-ай-ай! Что это? – закричала спавшая тут же, в беседке, девочка.

Сидя на верхушке дерева, маленькая ручная обезьянка ела какие-то желтые стручки и кидала шелуху в беседку, стараясь попасть в девочку или в спавшую у ног ее, тоже ручную, газель-сосунка. Долго не попадала. Наконец, повисла, уцепившись одною лапкой за ветку, а другою – кинула горсть шелухи и попала в газель. Та вскочила, заблеяла, подошла к девочке и лизнула ее языком в лицо.

Девочка тоже вскочила и закричала в испуге:

– Ай-ай-ай! Что это?

Ей было лет тринадцать. В тонком и гибком, как змейка, бронзово-смуглом тельце, сквозившем сквозь призрачно-прозрачную ткань – «тканый воздух», странно сочетались ребенок и женщина. Бронзово-розовые кончики сосцов, уже крепко, по-девичьи, круглившихся, подымали, точно пронзали, остриями ткань, а в глазах была еще детская шалость, и в толстых, точно надутых, губках – детская жалобность. Крошечным казалось под огромною шапкою тускло-черных, пушистых, синею пудрою напудренных волос личико, некрасивое, прелестное и опасное, как змеиная мордочка.

Мируит была одной из лучших плясуний, учениц Пентаура; на ее примере он учил Дио.

Заломила руки над головою, потянулась и сладко зевнула, все еще не понимая, что случилось. Вдруг новая горсть шелухи упала к ногам ее. Глянула вверх – поняла.

– А-а, чертовка голозадая! – закричала опять и, схватив глиняный кувшинчик из-под гранатовой наливки – напилась ею давеча, за полдником, оттого и уснула так сладко, – бросила его в обезьянку.

Та злобно зашипела, защелкала зубами, – перескочила на соседнюю пальму и спряталась в листьях – только веера их сухо зашуршали.

– Что это, право, за наказанье! Только что начнет что-нибудь хорошее сниться, непременно разбудят, – проворчала Мируит.

– А что тебе снилось? – спросила Дио.

– Мало ли что! Такое хорошее, что и сказать нельзя…

Вдруг подошла к Дио, нагнулась и зашептала ей на ухо:

– О тебе. Будто ты меня… Нет, нельзя при нем, подслушает, выдерет за уши…

– Выдеру и так, егоза! Думаешь, не знаю, куда каждый день шляешься!

– Вот спасибо, напомнил. Опоздала, опоздала! Ждет меня купец мой, ругается, а как раз обещал ожерелье. Мое-то вон как обшмыгалось, стыдно надеть.

– Скверная девчонка, распутная! – закричал на нее Пентаур с внезапною злобою. – Со псом нечистым снюхалась, с необрезанным!

– Пес, да кормилец, не свят, да богат, а из вашей святости похлебки не сваришь! – огрызнулась девочка бойко и дерзко, подражая старым колотовкам на рынке. – Ни муки, ни крупы, ни пива, ни масти – вот уже пятый месяц, шутка сказать! Подвело нам животы на голодном пайке, отощали, как саранча на Соляных Озерах. Сытый бес крепче голодного бога; и чужой Вааль душу напитал, а свой Овен смирен, да не жирен!

– Ах ты, негодница! В яму захотела?

– В яму? Нет, господин, руки коротки! Времена нынче не те, чтобы в яму невинных сажать. Тронь только пальцем, убегу – не поймаешь! Я – вольная птица: где корм, там и дом.

запела она, закружила бубен над головой и побежала к лестнице. Газель, как собачонка, за нею.

На верхней ступени Мируит столкнулась с Зенрою, старою нянею Дио, и едва не сшибла ее с ног.

– Ах, чтоб тебя, коза шалая! – выругалась та, подошла к Дио и подала ей письмо. Дио распечатала его и прочла:

«Еду завтра. Если хочешь со мною, будь готова. Сегодня, до захода солнца, мне надо тебя видеть. Буду ждать в Белом Доме. Пришлю за тобою лодку. Да хранит тебя Атон. – Твой верный друг Тутанкатон».

– Посланный ждет. Что сказать? – спросила Зенра.

– Скажи, буду.

Когда Зенра ушла, Дио взглянула на Пентаура.

Как все жрицы Великой Матери, она была искусною врачихою; видала, как люди умирают, и помнила ту роковую печать – знак смерти, который иногда является на лицах перед близким концом.

Вдруг почудился ей этот знак на лице Пентаура. «Молод, здоров, никакой опасности… Бунт? Нет, вздор!» – подумала, вгляделась – и знак исчез.

– Едешь? – спросил он тихо, но так твердо, что она поняла, что нельзя обманывать.

– Тута едет завтра, а я еще не знаю. Может быть, и не поеду…

– Поедешь. Сама хотела поскорей.

– Хотела, а вот вдруг забоялась.

– Чего?

– Не знаю. На костре тогда не сгорела, а теперь – точно из одного огня в другой… Помнишь, ты мне говорил о царе…

– Не надо, Дио. Зачем? Ведь все равно поедешь…

– Нет, надо. Гаур, брат мой милый, если любишь меня, скажи все, что знаешь о нем. Я хочу знать все!

Взяла его за руку, и он уже ее не отнимал.

– Все равно поедешь, поедешь, – повторял уныло. – Любишь его, оттого и боишься; знаешь, что не уйдешь; как мотылек, летишь на огонь. В том огне не сгорела – в этом сгоришь…

Помолчал и спросил:

– К Птамозу пойдешь?

– Пойду непременно, без того не уеду.

– Ступай. Он все знает – лучше моего скажет.

Птамоз, первосвященник Амона, злейший враг царя Ахенатона, давно уже звал к себе Дио, но она все не шла и только теперь, перед отъездом, решила пойти.

– Что мне Птамоз? – продолжала она. – Я от тебя хочу знать. Ты прежде любил его, за что же теперь ненавидишь?

– Я не его ненавижу. Знаешь, Дио, мне иногда кажется… – Он посмотрел на нее с тою улыбкою, с которою очень испуганные дети смотрят на взрослых.