Земля волшебника - Лев Гроссман

— Постой, — сказал Элиот. — Ты три месяца проторчала в этом своем Скалограде? А в Филлори что делалось все это время?

— Да что с ним сделается, с твоим Филлори. Хорошо налаженное государство управляется само по себе. Все население думает, что я умею читать их мысли — они в душе пописать боятся, не говоря уж о чем-то другом. Короче, через три месяца Первейший объявляет: если я хочу и дальше у них оставаться, надо пройти инициацию. Обряд серьезный, каждый год кто-нибудь погибает, но если пройдешь, тебе вручат эту черную железяку. Ну, ты знаешь — я ничего наполовину не делаю…

— Знаю, Дженет, но это уж прямо жесть.

— Ты слушай, самая жесть впереди. Я, между прочим, нарушаю священную клятву, рассказывая об этом, но так и быть. Первейший уводит меня в пустыню. Мы опускаемся на колени, он набирает песок в пригоршню и говорит: то, что я ищу, находится здесь. Я в полных непонятках смотрю на этот песок и начинаю замечать, что в нем что-то поблескивает. Не так чтобы сплошь, но попадаются блесточки. Тут я соображаю, что это и есть тот металл, из которого куется оружие. Одна крупица на тысячу песчинок, говорит Первейший. Дает мне холщовый мешок и велит мне наполнить его этими металлическими чешуйками. В каком смысле наполнить, спрашиваю? До краев или так, до середки? Ты, говорит, сама поймешь, когда мешок будет полон. Придет Плавильщик, превратит собранную руду в металл и скует для тебя клинок.

— Надо же, какой сервис.

— И не говори. Я бы должна была заподозрить неладное, но очень уж мне хотелось заиметь такое оружие. В общем, процесс пошел. Беру горсть песка, выбираю черные крупинки, стряхиваю в мешок. Никакой магии, только песок и руки. Через несколько часов глаза заслезились и окосели, а к следующему восходу солнца галлюцинации начались. Мешок наполняется, я чувствую его вес, но большой вопрос, не свихнусь ли я раньше, чем наберу сколько надо. Со мной произошло все, что полагается при таких испытаниях: я описалась, чуть не ослепла, один раз даже вырвало. Очень все неприятно, но в то же время я чувствую, что пустыня закаляет меня, выплавляет слабость и посторонние примеси, оставляет самое важное. Собираю свои крупицы, а в голове вся эта фигня.

— Дженет… — Элиот впервые слышал, чтобы она так откровенно говорила о своих чувствах. Что бы с ней ни случилось, она действительно стала совсем другой — и как он раньше не замечал? — Зачем же было так мучиться?

— Сама не знаю. Чувствовала, что так надо, и все. Руки трясутся, а я все работаю. Когда солнце зашло в третий раз, я стала думать, что близка к завершению. Мешок у меня не очень большой, скорее пакет, и вроде бы полон уже. Не стыдно предъявить, если спросят. Плавильщик как бы не придет, если туда затесалась хотя бы одна песчинка — не знаю, верила ли я в это, но все время перетряхивала руду, на чистоту проверяла. Прямо-таки полюбила этот мешочек — холодненький такой, маслянистый, плотный, по-особому пахнущий. Гордилась им, мечтала поскорее увидеть, какое оружие получится из него. Знала, что в любом случае это будет острое, нерушимое проявление моей воли. То, чего я всю жизнь ждала.

Защита у меня ослабла, и в голову лезло то, о чем я давно уже старалась не думать. Например, как Элис шла по лесу в Брекбиллс, не зная даже, примут ее или нет. Как паршиво я к ней относилась перед тем, как она погибла. Как Джулия ждала, что Брекбиллс ее позовет, а он не позвал. О тебе тоже думала: как я раньше по тебе страдала и как далеко ты теперь. Знаешь, здесь ты в самом деле стал личностью, и я уважаю тебя за это — все уважают. Раньше я, кажется, не говорила тебе?

— Спасибо.

Нет, не говорила. Приятно слышать.

— Интернат еще вспомнился. Про детство я стараюсь не вспоминать, но в ту ночь все просочилось наружу. Ты не знал, что родители отправили меня в интернат в восемь лет? Теперь, кажется, таких маленьких вообще не берут, но тогда я это воспринимала как должное. У них был тяжелый год, они потеряли моего брата — внезапная смерть младенца — и, похоже, забыли обо мне на какое-то время. Полагали, видно, что я могу сама о себе позаботиться. Я, в общем, это и делала, но годик и у меня выдался еще тот.

— Что ж ты раньше не рассказывала?

— А, не знаю. Не хотела, наверно, признавать, как глубоко это меня ранило, но пережила все это заново в ту четвертую ночь, когда ожидала Плавильщика. Вернулась буквальным образом в свои восемь лет. Был июнь, конец учебного года, но произошла какая-то путаница, папина секретарша забыла прислать машину, и за мной не приехали. Весь день я просидела в вестибюле со своим чемоданчиком. Других детей разбирали одного за другим, а я сидела, болтала ногами и без конца перечитывала затрепанный номер «Пинатс».[16] Сотовых телефонов тогда еще не было, до родителей не смогли дозвониться. Взрослые перешептывались и жалели меня, но чувствовались, что им не терпится меня сбагрить и самим разъехаться по домам.

Помню этот вестибюль как сейчас: пальмы в ряд за стеклянной дверью, отблески заката на волнистом линолеуме, пахнущие лаком скамейки. Я загадывала, что машина придет, когда тень доберется до моей лавочки, — но она не приходила, и я пересаживалась. Тогда я в первый раз осознала, как мало места занимаю в жизни своих родителей: они для меня всё, а я для них нет.

Ужинала я с учителями — незабываемое впечатление для младшей воспитанницы, тем более что ужин заказали в «Попайз».

Элиот жалел, что не может вернуться в прошлое и забрать мини-Дженет домой.

— Вечером наконец-то приехал папа. Влетел в приспущенном галстуке, не закрыв дверь за собой. Он, наверно, злился на себя за эту оплошность, но выглядело это так, словно он и на меня злится. Как будто я виновата. Паскудно себя вел, в общем.

Думаю, ты уже понял, к чему я веду. Тогда, в пустыне, я уже отключалась, засыпала каждые пять минут, а утром пятого дня поняла, что Плавильщик так и не пришел ко мне ночью, и сдалась — сил больше не было.

Возвращаюсь к скале со своим мешком — не высыпать же его, авось сгодится на что-нибудь. Обезвоженная, плакать и то не могу. Такая безумная Офелия, только посуше. Ну, встретили меня как родную, напоили-накормили. Праздник у них, все племя в сборе, все веселятся. Все хорошо, выходит, хоть Плавильщик и не пришел. Я честно сразилась с пустыней и проиграла, что ж делать. Все мне улыбаются, и я тоже начинаю ухмыляться в ответ.

Тут Первейший зовет меня к себе, во главу стола, велит преклонить колени, поднимает мой мешок ввысь и держит такую речь: «Ты здесь чужая, но ты пришла к нам, и склонилась перед пустыней, и просеяла ее пески своими перстами. — Тут следует драматическая пауза. — Ты думала, что пустыня отдаст тебе сокровища наши, и тайны, и силу. Думала отнять у нас пустыню и править нами. Песок — вот все, что ты получила. — И высыпает на землю мои труды. — Наш металл тебе не найти: пустыня хранит свои тайны и делит их лишь с сынами своими и дочерьми. Покажи этот песок своему верховному королю и скажи, что я даровал тебе жизнь. Если хочет, пусть присылает сюда других потаскух, эта была не так уж плоха».