Королевская книга - Наталия Сова

Я понимающе закивала: каждый имеет право на профессиональную лексику. Серафим глянул пристально:

— Но бывает и совсем другая работа, достаточно редко, — в случае, если автор принял решение бросить начатый текст. Или уничтожить недоделанную рукопись.

— Не поняла, — протянула я. — К вам и такие обращаются? Мол, извещаю вас, что много тут чего написал, но заканчивать не собираюсь?

— Такие не обращаются. Мы находим их сами.

Сердце неистово заколотилось, — казалось, его стук слышен не только Серафиму, но и соседям за пластиковой переборкой. Ну и крепкий же у него кофе, подумала я. Серафим, соблюдая правила железнодорожного этикета, предложил мне в свою очередь рассказать о том, чем я занимаюсь в жизни.

— Занимаюсь в смысле работы? Ну… я работаю в Конторе. Есть такая в Перми Контора. Маленькая — пятнадцать дам предпенсионного возраста. Я им перевожу на русский сообщения с экрана компьютера и слежу, чтобы они не вставляли дискеты задом наперед, а потом не вытаскивали их ножницами… Ну и… собственно, все.

— Постойте, вы же мне сказали, что вы музыкант.

— По образованию — да.

Серафим покачал головой. Я улыбнулась.

Появление Конторы в моей жизни было вопиющей случайностью. Полгода назад я со словами: «Музыку ненавижу с детства!» (словами лукавыми и не раскрывающими истинную суть моего поступка) — уволилась из музыкальной школы, где преподавала всю свою сознательную жизнь, перестала писать песни, выступать с концертами и подрабатывать пением в церковном хоре. Чтобы завершить картину, устроилась на первую попавшуюся работу, где с переменным успехом вливалась в коллектив и постигала диковинные законы циркуляции бумаг в природе. Каждое рабочее место было компьютеризировано, как и положено в стране наступившего двадцать первого века, но это отрадное обстоятельство омрачалось упорным нежеланием женщин освоить хотя бы самые основные операции. Они полагали, что для произведения операций в Конторе есть оператор (я), которому за это платят деньги. Посему мои деликатные попытки обучить их были обречены на провал с самого начала. С тех пор как я устроилась в Контору, на вопросы моих друзей о работе отвечала нечто лаконично-невразумительное, работы своей стыдилась и никак не могла понять, что именно не позволяет мне уволиться.

— Итак, вы оставили все свои честолюбивые планы, прекратили всяческое движение, затаились, превратились в серую мышь и ведете ординарнейшую, бедную событиями жизнь.

— Что-то вроде того.

— Вы живете одна?

— Теперь уже — да.

Полгода назад, придя домой (в оплаченную до марта квартиру), я обнаружила на полу посередине комнаты наш магнитофон, а на нем записку: «Включи меня». Включенный магнитофон запел одну из моих любимых песен: «В далеком странствии твоем ты пролетала сквозь дома…» — и второй куплет: «Я в одиночестве моем садился в десять поездов…» Улыбаясь, я прошла по квартире, странно пустой в весенних сумерках. И осознание того, что пуста она по причине отсутствия мужа и его вещей, пришло одновременно с третьим куплетом: «Так жили мы с тобой вдвоем в уютном гнездышке своем: ты — в дальнем странствии твоем, я — в одиночестве моем».

Вот так — никаких сцен, обвинений и угроз. Муж тихо исчез, предоставив Алексею Кортневу в высокохудожественной форме объяснить мне, почему он это сделал. (В общем-то за подобные находки он мне и нравился.) Он звонил мне потом несколько раз — то из Самары, то из Одессы. В принципе мы остались друзьями — такими примерно, как юные пионеры, дружившие по переписке с пионерами братских социалистических стран. Дальнейших попыток наладить личную жизнь я не предпринимала.

Серафим выслушал мой рассказ со вниманием.

— Дальнейшая ваша задача — свернуться в точку и стать совершенно незаметной, — подытожил он.

Несколько уязвленная таким резюме, я вынуждена была признать, что тут Серафим прав:

— Если хорошо подумать, то да. Почему-то мне кажется, что сейчас так будет лучше.

— В таком положении иных мыслей возникнуть и не может, — сказал Серафим. — Но поддаваться им не следует. Иначе неизбежно возникнет следующая мысль — желание не быть вообще. А это опасное желание. Поскольку имеет тенденцию к исполнению.

Не успела я открыть рот, чтобы осведомиться, что это у меня за положение такое, как Серафим быстро спросил:

— С вами не происходило ничего необычного?

— Например?

— Ничего странного? Из ряда вон выходящего?

— Не было ничего такого, — подумав, ответила я. Мощное сердцебиение ощущалось теперь и в солнечном сплетении, и в горле, и в висках. И снова мелькнул знакомый страх, который являлся всякий раз, когда я открывала пахнущие пожарищем страницы.

— Все как обычно? — не унимался Серафим.

— Да.

— Это хорошо.

— Ну вот вас встретила… — добавила я. — По-моему, вы очень необычный человек.

— Я рад знакомству с вами, — мягко улыбнулся он.

— А какова ваша специальность, господин советник? Кто вы — историк, филолог?

И Серафим ответил:

— Я даймон.

Поездное радио захрипело, закашляло и смолкло. В наступившей тишине (если можно назвать тишиной лязг и дребезг несущегося во весь опор вагона) я прошептала:

— К-кто?

О даймонах мне было известно немногое. Прежде всего — цитата: «Романы диктуют даймоны. Поэтому бессмысленно спрашивать писателя, что он хотел сказать своим произведением, — если бы даймон мог, он бы выразился яснее». И еще — что-то полузабытое из «Розы мира», мельком пролистанной в юности, столь ранней и глупой, что феерический смысл прочитанного угас, едва забрезжив.

— Даймон. Не пугайтесь. Так называется моя должность в нашей фирме. Претенциозно, граничит с дурновкусием, но что поделать — говорят, наиболее точно выражает суть дела.

Разговаривая, Серафим сосредоточенно рылся в сумке, похожей на списанный реквизит исторического фильма, — кожаной, с многочисленными завязками, тиснением на широком ремне, со зверски распоротым и аккуратно зашитым боком. Наконец вынул толстую записную книжку, переплетенную в потертый сафьян:

— Небольшой подарок вам. Напишете здесь конспект вашей сказки.

— Я не пишу от руки… — Я вспомнила похороненную в кладовке «Общую тетрадь», которая еще с древних, докомпьютерных, времен содержала имена героев, мимолетные идеи и события в нескольких вариантах. И еще несколько «Общих тетрадей», обрывки отрывков, увядшие, мятые листочки, исписанные вытянутым от смущения почерком.

Записная книжка с глухим шлепком легла на столик передо мной.

— На сей раз это будет необходимо. — Серафим аккуратно положил рядом полупрозрачную шариковую ручку.

— Почему?

— Потому что вы, Ирина, оказались в очень непростой ситуации. И втянули в нее несметное множество людей… Я знаю, что вы ничего не понимаете и не собираетесь ничего делать, пока вам не объяснят, что происходит. Но время так дорого, что я прошу вас начать записи сию минуту. Чем раньше вы начнете, тем большего количества неприятностей вам удастся избежать.