Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

Ехали несколько часов – по унылым белым полям, окаймленным лесами. Ни единого зверя или птицы, ни даже следов их не заметили: снега вокруг лежали твердые, гладкие, не тронутые лапой волка или лисы. Сверху на ватном небе висели ватные же облака.

К полудню въехали в село. Поняла это Белая, обнаружив по сторонам от дороги большие, в два человеческих роста, сугробы – под ними прятались дома. Ни крыш, ни фундаментов, ни стен видно не было – все укрывал снег; одни лишь окна таращились из-под нависших с карниза ледовых наростов – будто глаза из-под платка. Здесь было тихо, как в поле. И не пахло ничем, как в поле: ни дымом, ни навозом, ни стряпней, ни иным человеческим духом.

Яшкина предложила найти сельсовет, но Белая – по давно уже выработанной привычке начинать обход без начальства – спрыгнула с саней и направилась в первый же встречный двор. Едва раскрыла заледенелую дверцу ворот – утонула в сугробе и набрала снега в сапоги, но все зря: изба пустовала. И следующая изба. И следующая.

– Да куда ж вы меня привезли? – не выдержала наконец. – Может, брошенная это деревня?

Не поднимая глаз, Яшкина покачала головой. Затем указала на полуразвалившиеся ворота через дорогу – к ним вела цепочка следов.

В этом дворе и впрямь ощущалось присутствие человека: над печной трубой дрожало прозрачное облачко – не то дыма, не то просто тепла; крыша была очищена от снега, но как-то странно – местами, по низу ската. Подойдя ближе, Белая поняла: очищали не просто так – снимали солому.

Саму солому Белая нашла уже внутри избы: мелко порубленная, она ворохами валялась на столе. Тут же стояла ручная мельница – два каменных жернова, положенные один на другой, – очевидно, рубленую солому измельчали в муку. И стоял чугунок, полный какой-то жижи, – из него торчали ветки и колючки. Чугунок был теплый. Эти ветки с колючками – варили?

Белая обвела взглядом комнату. Серые бревна сруба, проложенные паклей. Мебель нестроганого дерева. Мелкие окна, обметанные инеем так сильно, что едва пропускают свет. В углу – светлая громадина печи. А с печи смотрят на Белую несколько пар глаз – смотрят равнодушно и безотрывно, не мигая.

Дети. Четверо или пятеро, Белая никак не может пересчитать наверно. И возраст не понять: года по три-четыре или по восемь-десять? Без единой нитки одежды, они лежат на полатях плотным комком тощих рук и ног, раздутых животов с торчащими пупками, полуоткрытых ртов и спутанных волос. Вошедшая следом Яшкина что-то спрашивает по-чувашски – грязные лица вздрагивают в такт, глаза одновременно обращаются к ней, но губы не шевелятся для ответа.

– Где ваши родители? – Белая подходит к печи и протягивает руку к человеческому комку – очень медленно, раскрытой ладонью вперед, чтобы не испугать. – И одежда – где? Вы голодны?

Лохматые головы колышутся на длинных шеях – следят за приближающейся пятерней. Из комка вытягивается навстречу лапка – крошечная, бледно-желтая, похожая на цыплячью – и цапает чужую руку за запястье, тянет к себе.

И вдруг один рот раскрывается широко и обнимает губами большой палец Белой – начинает сосать, как соску. Тотчас же раскрываются и другие рты – присасываются к оставшимся пальцам. Сухие шершавые язычки, мелкие зубы – на каждом пальце Белой: пять голов, толкаясь костлявыми скулами, сосут ее руку. Глаза прикрыты, ноздри напряжены, дыхание учащается и свистит – оно одно только и слышно в доме.

Ей удается не закричать. Так же медленно Белая тянет руку обратно к себе – дети покорно разжимают челюсти, отпускают. Тихо чмокают губы, от них тянется пара ниток слюны, повисает в воздухе – наконец рвется.

– Их надо накормить. – Белая вытирает мокрые пальцы о шинель. – И одеть. Непременно.

– Да-да, – трясет головой Яшкина, глядя в пол. – Скажем в сельсовете.

В других избах им встречаются только следы людей. В одной – груда жженых говяжьих костей на столе, порядком обглоданных. В другой – три собачьи головы в котле, залитые водой, очевидно, приготовленные для варки холодца.

– А люди-то куда подевались? – никак не может понять Белая.

– Так в сельсовете и спросим, – пожимает плечами Яшкина.

Всю дорогу она сохраняет на лице такое вялое и бесстрастное выражение, что Белой хочется порой ударить ее, от души хлестануть по щекам. Только вряд ли это поможет: судя по всему, Яшкиной от природы свойственна душевная тупость, она даже побои от начальства перенесет с той же покорностью и равнодушием.

Белая упрямо шагает дальше, вперед – к длинному дому без ограды и палисадника, с высоким крыльцом и большими окнами. У двери натоптано порядком, с крыши сбита наледь – приметы жизни налицо. И правда, сквозь окна, крытые инеем лишь наполовину, Белая замечает людей, много людей: целый класс детворы сидит за партами и прилежно водит перьями в тетрадях, а учитель у доски что-то объясняет, помахивая указкой. Эта мирная картина до того странно смотрится посреди вымершей, наполовину занесенной снегом деревни, что Белая, не в силах оторваться, припадает лицом к оконному стеклу – постоять пару минут, понаблюдать милое и привычное.

Вот только отчего в школе так темно? Просторная комната освещена одной лишь лучиной – в наступающих сумерках света едва хватает, чтобы разглядеть лица. Как же дети пишут в полумраке? Почему не макают перья в чернильницы? Почему учитель не стоит перед классом, как положено, а сидит на стуле, да еще прислонясь затылком к стене? Почему глаза закрыты? Почему указка стучит по доске, на которой ничего не написано?

Белая входит в класс. К ней поворачиваются лица – и широкие необычайно, с припухшими веками и раздутыми щеками, из-за которых едва видны глаза, и очень узкие, с обтянутыми кожей скулами и огромными дырами глазниц. Взгляды у всех – усталые и сонные до отупения. Школьники одеты в тулупы и шубы, некоторые – в шапках. Учитель – в нелепом пальто канареечного цвета, кажется дамском.

– Вы приехали, – отчего-то шепотом произносит он по-русски, и его отекшее безобразно лицо озаряется радостью. – Я говорил детям, я обещал – и вы приехали. Какое счастье…

– Здравствуйте, – говорит Белая. – Я из Москвы, из Деткомиссии.

– Вы можете открыть ее прямо сегодня? – опираясь на указку, учитель встает со стула и, тяжело шаркая, ковыляет к Белой (а валенки у него – с разрезанными голенищами, чтобы опухшие ноги влезали). – Прямо сейчас – можете? Мы же каждый день занимаемся – до темноты, вы сами видели. И ждать уже нет сил…

– Что открыть? Где?

– Столовую. Вы же столовую приехали открывать? Столовую при школе? – Учитель все пытается застегнуть пуговицы допотопного пальто, натянутого поверх нескольких кофт и свитеров, но пальцы не слушаются.

– Нет, – качает Белая головой. – Я просто с инспекцией.

– Не шутите так! – От волнения сил у учителя прибавляется, и пальцы наконец справляются с последней пуговицей у горла. – Мне сообщили в КОНО, и вполне официально, что первые столовые всегда будут при школах – но только при действующих. Иначе для чего же мы тут сидим – всю осень и зиму?