Полукровка. Крест обретенный - Андрей Константинов

Шарен склонил голову — видимо, присутствие такой Самсут ему все-таки очень мешало, даже несмотря на явные восторги Перельмана.

— Я свяжусь с вами, как только буду иметь на руках документы, но в любом случае всегда рад вас видеть. — С этими словами Шарен подал ей визитку, по-видимому, вдруг сообразив, что не вечно же Самсут будет ходить по Парижу с девчонками. — Я бы посоветовал вам, как человеку из России, сейчас пойти посмотреть на мост Александра Третьего, говорят, он лучше ваших знаменитых петербургских мостов.

— Ах, не слушайте его, мадам, — вдруг живо вмешался Перельман. — Этот мост — позолоченная уродина. Лучше просто пройдитесь по набережной Сены от Сите до Сен-Луи. Сите расскажет вам, с чего начинался Париж, а Сен-Луи просто очарует…

* * *

@Snoska = Совет Перельмана пришелся Самсут больше по душе, и она оставила мужчин обсуждать в подробностях ее будущее. Пройдя по какому-то безыскусному мосту, где вместо привычных невских изысканных ограждений была простая сетка, как на дачных заборах, она увидела парочку, сидевшую на ней, как птицы, и остановилась неподалеку. Впереди, рассекая реку, будто носом корабля, поднимался знаменитый остров. Лютеция, могущественная корпорация лодочников, завещавшая городу свое имя, свой герб и свой девиз «Fluctuat nec mergitur» 21,1 Казалось, действительно ничто не может уничтожить этот крошечный клочок земли, этот вечный корабль, охраняемый святой Девой в соборе, носящем ее святое имя.

Зрелище было воистину незабываемое. Дерево на самом углу острова казалось рострой, оно мерцало и плавилось в лучах полуденного солнца, и вода Сены в бесчисленных отражениях уносила его вперед, в даль, в вечность. Оторваться от зрелища этого острова было невозможно!

Самсут была наедине с сердцем Парижа и сливалась с ним, а потому даже не могла заметить, как сзади бесшумно остановился черный, ничем не примечательный «Рено». Так же неслышно из него выскользнули двое неизвестных, неся на вытянутых вперед руках что-то белое. И это белое невесомой птицей взлетело над головой Самсут и опустилось ей на лицо удушливым сладковатым запахом хлороформа. Она дернулась, еще видя сквозь тонкую марлю смутные очертания исчезающего Сите и… очертания лица — отталкивающего, но при этом до боли знакомого; лица из столь недавней и, вместе с тем, такой давней петербургской ее жизни. «Откуда он здесь взялся?» — удивилась Самсут, одновременно теряя сознание и почву под ногами.

В следующую секунду ее подхватили под локти две пары железных рук. Вероятно, для далеких редких прохожих все это выглядело вполне обычной сценой. Двое мужчин — один из которых был евроафриканцем, а второй — славянином, с некрасивым шрамом на лице, — пришли на помощь потерявшей сознание женщине, доволокли ее до машины и повезли, должно быть, в ближайший госпиталь.

Маленький остров в последний момент вспыхнул золотом крыш и пропал в душной темноте…

Весь перелёт от Афин до Парижа Сергей Эдуардович прометался, словно в бреду, представляя Самсут то купающейся в бриллиантах свалившегося состояния, то лежащей на оцинкованном столе парижского морга, то млеющей в объятиях наглых парижских красавцев. А еще он раз за разом прокручивал в голове разговор с Толяном — вчера вечером, с любезного разрешения господина Дарецана, Габузов наконец-то сумел добраться до телефона и впервые за всё время своего пребывания в европах дозвонился до Питера.

— …Толян, привет. Габузов беспокоит. Помнишь еще такого?

— Серый?! Ты?!! Мать твою!!! Ну, ты и с-скотина!.. Мы ж тебя тут почти похоронили!.. Где ты? Что ты?!!

— Как где? В Греции! Я ведь оставил тебе записку.

— Да пошел ты знаешь куда со своей запиской?!! Я буквально завтра уже собрался Рысь приземлять и начинать его колоть на признанку в убийстве! В твоем, между прочим, убийстве?! У меня, вон, на столе ордер на арест, прокурором завизированный, лежит.

— Ну, извини!

— Да пошел ты!!! Хоть бы эсмээску прислал, свинья ты эдакая!

— Толян, дружище, вот клянусь тебе — до сих пор не было ни единой возможности. Мой мобильник еще в Питере сдох. А зарядное устройство я, как назло, оставил в своем кабинете. Просто не до того было — сам еле ноги унес… Я ведь даже в конторе никого не предупредил о своем отъезде. Небось, они там обыскались меня.

— Обыскались — не то слово. Заявление о твоей пропаже в близлежащий околоток подали уже на следующий день. За подписью директора, но думается, что прежде всего здесь Шверберг подсуетился. Честно говоря, вплоть до этой минуты я был уверен, что он таким нехитрым способом пытался обеспечить себе алиби. Дескать, вместе со всеми скорблю и не теряю надежды. А теперь, выходит, Илья Моисеевич просто-напросто хотел запеленговать твои координаты, прибегнув к услугам оперов из розыскного отдела. Наивный человек, даром что модный адвокат! Насколько мне известно, основные оперативно-розыскные мероприятия завершились исключительно на этапе опечатывания квартиры.

— Чьей квартиры?

— Твоей, чьей же еще. Сразу после твоего убытия… Слушай, а где ты встретился с Рысевым?

— В собственной конторе. Он приехал туда вскоре после нашего с тобой разговора, и все это время, меня дожидаючись, работал легенду «истомившийся клиент Ильи Моисеевича».

— И как же тебе, в такое разе, удалось уйти?

— Закрылся в своем кабинете, а потом свалил через окно.

— Толково придумано. А почему мне не позвонил?

— Пытался, но ты упорно находился вне зоны доступа.

— Точно, было такое дело. Блин, на дворе — двадцатый первый век, а отъедешь от города семьдесят километров на восток, и всё — «глухомань и глухомать». Кстати, о сотовой связи. Уже на следующий день после твоего исчезновения Шверберг, словно бы что-то такое почуяв, поменял сим-карту. Так что отныне в эфире — тишина полная, информации — ноль. Ну, скажем так, почти ноль. Все-таки не прослушкой единой жив опер.

— Толян, ты так и не рассказал, что с квартирой?

— Подломили твою хату, той же ночью. Всё вверх дном перевернули, явно что-то искали. Скорее всего, пакет, который ты на вахте дежурному оставил. Молодец, хоть на это ума хватило.

— Вот гады!

— Сомнению не подлежит. Я, как только узнал, сразу отправил туда своих хлопцев: поводить жалом, поинтересоваться что да как. Так вот старуха из 34-й квартиры…

— Марь Иванна?

— Не помню, наверное. Так вот старуха рассказала, что весь вечер на лестничной площадке крутились двое подозрительных. Ребята показали фотки и одного она уверенно опознала.

— Рысев?

— Он самый. Так что мы уже через пару дней ноги выписали 22 — и за Рысевым, и за Швербергом.