Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

– Мальчик мой маленький, черные мамины глазки, – и продолжала смотреть, но в ее лице ничего не изменилось, ни один мускул не дрогнул, и она сделала еще одну попытку:

– Сыночек мой единственный, ведь я не знаю даже, где твоя могила, – но глаза ее остались сухими, и она никак не могла вызвать в сознании образ того, из-за которого она – по крайней мере, так ей казалось – все это время болела. Не было тут никакого сына, да и никогда не могло быть!

Ивка в этом никому бы не призналась, ни Мони, ни тем более отцу, Аврааму: им она показала бы пустоту, оставшуюся после малыша, которого могли бы звать Давид, а могли бы и Йосиф, – и он мог бы шагать по свету свободным, куда понесут его ноги. Она показала бы им место, где мог бы стоять Давидов или Йосифов детский стульчик, то место, на котором бы Давид или Йосиф был бы одним из нас. Одной из Божьих тварей или одним из праправнуков общего для нас предка большой обезьяны – Ивке, в сущности, безразлично. Но ей было важно, чтобы такое место существовало, чтобы было известно, где Давид или Йосиф начал расти и становиться человеком, чтобы близкие, как только Ивка туда посмотрит или повернется, отводили глаза в сторону – мужчины вообще отводят взгляд от женщины, потерявшей ребенка. Или это Ивке только казалось, так же как ей казалось, что она только что узнала страшную тайну – она единственная женщина, у которой нет никаких чувств к своему умершему ребенку.

А потом она в первый раз вспомнила, что и Амалия потеряла сына. Только вот ее сын родился, плакал и говорил, держал в руке ложку, в парке подзывал бездомных кошек, ночью спал и видел сны, а днем ел и пил, дышал, спотыкался, обдирал коленки, и, вероятно, уже можно было бы предположить, каким человеком он однажды станет – хорошим или плохим. Амалия, разумеется, верила, что он будет хорошим. Или делала вид перед окружающими, что верит, лишь для того, чтобы защитить сына, который, откровенно говоря, должен был вырасти плохим. Но, в сущности, это не важно. Можно подумать, мать любит ребенка потому, что верит, что из него получится хороший человек, как будто она не любила бы его так же, если б знала, что растит худшего из убийц и разбойников. Передумала бы она, только если бы поняла, что этот сын именно ее и убьет, но найти столь проницательную и решительную мать, которая заметила бы такие наклонности у своего мальчика, было бы нелегко.

Амалия хоть и немного, но знала своего сына, для Ивки же ее сын был чужим, даже хуже, чем чужим. Он был призраком, который ее пугал, потому что Ивка точно не знала, существует ли он где-нибудь, кроме как у нее в голове. Амалия же могла своего сына жалеть, потому что она его знала.

Это было еще одной причиной, по которой Ивка не любила эту женщину.

В то утро она гуляла в Цмроке[52], там, где некогда были господские виноградники, и если кто-то оказывался вблизи, она раздражалась и начинала блуждать взглядом по облачному небу и представлять себе, что в глазах незнакомца она выглядит как какая-нибудь туберкулезная графиня, которая вот-вот испустит дух и передаст свою благородную душу на оценку небесным ювелирам. В этом она не была оригинальна, потому как в те годы в Загребе это было типичным дамским поведением. Пока мужчины по субботам после полудня играли в карты или разговаривали о политике, дамы отправлялись на прогулку, некоторые с собачкой на поводке, и блуждали по загребским паркам и садам. Столкнувшись с кем-нибудь из знакомых мужчин, такая дама делала вид, что с ним незнакома, а если прогуливаясь встречала кого-то из знакомых дам или приятельниц, то разъярялась так, будто бы им обеим модист продал якобы уникальное платье или как если бы обе оказались в одинаковых платьях на закрытой вечеринке с икрой и шампанским, какие устраивали немецкие, итальянские или британские дипломаты, торговые представители или просто аферисты. При такой встрече прогулка утрачивала церемониальный характер, к тому же обе дамы успевали обменяться колкостями, ввиду чего каждая искала для променада такой парк, где могла бы встретить как можно больше важных персон и никого из конкуренток. И тут требовалась о-го-го какая ловкость.

Не вполне ясно, какой была конечная цель таких одиноких дамских прогулок, возможно, так проявлялась коллективная потребность жалеть самих себя, но эта мода охватила представительниц всех слоев общества, от супруг мелких государственных чиновников, почтальонов и мастеровых до настоящих графинь и аристократок, и среди них, не исключено, могла бы обнаружиться и такая, которая действительно больна туберкулезом. А то, что так оно и есть, подтверждает сообщение, которое в конце марта 1935 года было опубликовано в «Утренней газете» и которое рассказывало о страшной трагедии рядом с дорогой Ксавер[53]. Ана Гордана благородная Фодрочи, тридцатипятилетняя дочь помещика и владельца винных погребов Ладислава благородного Фодрочи, была найдена мертвой в десяти шагах от дороги. Картина была ужасающей: вокруг несчастной женщины все было забрызгано кровью, так что сначала показалось, что ее кто-то зарезал и ограбил, однако когда появился врач, доктор Иван Радичевич, было установлено, что речь не идет о насильственной смерти, скорее всего, у нее в легких лопнула каверна.

Но Ивка любому городскому обычаю, в том числе и этому, следовала с недолгим и легко проходящим воодушевлением дилетанта, поэтому по Цмроку она гуляла, не боясь встретить знакомых. Возможно, было бы правильнее не связывать с ней ту историю одной из многих загребских мод, а согласиться с тем, что после недель тоски, депрессии и куриного супа она просто радовалась жизни.

Пока Ивка бродила по Цмроку, а потом нога за ногу спускалась в город мимо засыпанных опавшими листьями садов и виноградников, мимо всегда одинакового осеннего запустения с забытыми детскими колясками, заржавленными граблями в увядающей траве и висящим на веревке мокрым бельем, произошло нечто, в значительной степени определившее судьбу семьи Танненбаумов. Не спросив согласия Ивки или Соломона, да и вообще ничего им не сказав, Амалия повела Руфь на пробы в Хорватский национальный театр, где господину Микоци было доверено стать режиссером спектакля по мотивам рассказа Ивана Цанкара «Обитель Марии Заступницы», который, как было написано в «Новостях», переделал в пьесу г-н Матин Гашпарич, дипломант берлинской Высшей школы искусств и театра. Микоци устроил пробы, чтобы выбрать, кто будет играть девочку