Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

– «Не вини себя теперь», – проговорил он слова, которые произнёс Иосиф, прощая своих братьев. – «Господь простит тебя, ибо Он – самый милосердный из всех, кто когда-либо проявлял милосердие».

– Да, Мевляна. Бог источник всего, он милосерден и сострадателен, такова Его суть. О, это Он, это Он, это Он…

С трудом он остановился.

– Да, – Акбар снова посмотрел на него сверху вниз. – Так вот, что бы ни случилось в Гуджарате, я не желаю больше об этом слышать. Я не верю, что ты имеешь отношение к восстанию. Прекрати рыдать. Но Абуль Фазл и шейх Абдул Наби верят, а они одни из моих главных советников. Как правило, я им доверяю. Я предан им, как и они мне. Так что я могу закрыть глаза на этот вопрос и велеть им оставить тебя в покое, но даже если я так сделаю, твоя жизнь здесь уже не будет такой беспечной, как раньше. Ты всё понимаешь.

– Да, господин.

– Поэтому я собираюсь отправить тебя…

– Нет, господин!

– Молчи. Я отправляю тебя в хадж.

У Бистами отвисла челюсть. После стольких дней бесконечных монологов его челюсть обмякла, как сломанная калитка. Белый свет заполнил всё вокруг, и на минуту он потерял сознание.

Затем краски вернулись, и он снова начал слышать:

– … Ты поедешь в Сурат и поплывёшь на моём корабле паломников, «Илахи», через Аравийское море в Джидду. В Мекку и Медину направлено щедрое пожертвование, и я назначил визиря на роль мир-хаджа. К паломникам присоединятся моя тётка Бульбадан Бегам и моя жена Салима. Я бы и сам хотел поехать, но Абуль Фазл настаивает, что я нужен здесь.

Бистами кивнул.

– Ты незаменим, господин.

Акбар внимательно посмотрел на него.

– В отличие от тебя.

Он убрал руку с головы Бистами.

– Мир-хаджу не помешает ещё один кади. К тому же я хочу основать постоянную школу Тимуридов в Мекке. Ты можешь помочь в этом.

– Но… не вернуться?

– Нет, если ты ценишь нынешнюю жизнь.

Бистами уставился в землю, его прошиб озноб.

– Ну же, – сказал император. – Такого набожного учёного, как ты, должна осчастливить жизнь в Мекке.

– Да, господин. Конечно.

Но он захлебнулся этими словами. Акбар засмеялся.

– Всё лучше, чем лишиться головы, согласись! И потом, кто знает? Жизнь долгая. Возможно, когда-нибудь ты ещё вернёшься.

Они оба знали, что это маловероятно. Жизнь была коротка.

– Как на то будет воля Аллаха, – пробормотал Бистами, оглядываясь по сторонам.

Двор, усыпальница, деревья, которые он знал как свои пять пальцев, каждый камень, каждую ветку, каждый листок… жизнь, заполнившая сто лет за последний месяц, – всему приходил конец. Всё, что он так хорошо знал, отбирали у него, включая этого удивительного, ненаглядного юношу. Странно думать, что каждая истинная жизнь длится всего несколько лет, что один человек проживает несколько жизней в одном теле. Он сказал:

– Бог велик. Мы больше никогда не встретимся.

Из порта Джидды до самой Мекки тянулись караваны паломников, от горизонта до горизонта, непрерывным потоком через всю Аравию, и даже казалось, что через весь мир. В скалистых пологих долинах вокруг Мекки теснились шатры, на закате в ясное небо поднимался пропитанный бараньим жиром дым костров от еды. Холодные ночи, тёплые дни, никогда ни единого облачка в белёсо-голубом небе, и тысячи паломников, переполненных энтузиазмом на подступах к заключительному этапу хаджа. Весь город участвовал в едином радостном обряде, все в толпе были одеты в белое, разбавленное зелёными тюрбанами сеидов, которые претендовали на прямое родство с Пророком (довольно большая семья, если судить по тюрбанам), и все читали стихи из Корана, следуя за впередиидущими, которые следовали за своими предшественниками, а те – за своими, и так далее, на девять веков назад.

На пути в Аравию Бистами постился основательнее, чем когда-либо в своей жизни, чем даже в мавзолее. И сейчас он плыл по каменным улицам Мекки, лёгкий как пёрышко, глядя на пальмы, нежно отирающие небо своими колышущимися зелёными листьями, и чувствовал себя до того воздушным в Божьей милости, что иногда казалось, будто он смотрит на верхушки пальм сверху вниз или заглядывает за угол Каабы, и ему приходилось на время уставиться себе под ноги, чтобы восстановить равновесие и ощущение себя, хотя, когда он так делал, ноги его начинали казаться далёкими созданиями, которые двигались сами по себе, сначала одна, потом другая, и опять, и снова. «О, это ты, это Ты…»

Он отделился от представителей Фатехпур-Сикри, видя в семье Акбара неприятное напоминание о потере господина. С ними только и слышно было, что Акбар то и Акбар сё, его жена Салима (вторая жена, не императрица) тосковала, упиваясь собственной тоской, а тётка только поощряла её… Нет. Женщины в любом случае совершали паломничество отдельно, но и с мужчинами из могольской свиты было почти так же тяжело. Визирь, союзник Абуль Фазла, относился к Бистами с подозрением и пренебрежением, почти презрительно. В могольской школе для Бистами не нашлось бы места, даже если проект действительно воплотится в жизнь, и дело не ограничится посольскими пожертвованиями беднякам и городской казне, к чему всё, похоже, и шло. В любом случае, ясно было одно: Бистами там будут не рады.

Но в те благословенные моменты будущее не имело значения, потому что ни прошлого, ни будущего не существовало в мире. Это больше всего и поражало Бистами, уже тогда, когда они плыли по линии веры, одни из миллиона одетых в белое хаджи, паломников со всего Дар-аль-Ислама, от Магриба до Минданао, от Сибири до Сейшельских островов: то, что в этот момент все они были вместе и небо и город под ним сияли от их присутствия не прозрачным светом, как у мавзолея Чишти, а красочным, вместившим все цвета мира. Все люди в мире были едины.

Такая святость расходилась от Каабы кругами. Бистами двинулся вместе с очередью человечества в наисвятейшую мечеть и прошёл мимо большого гладкого чёрного валуна, чернее эбена и гагата, чёрного, как ночное беззвёздное небо, как дыра в реальности, принявшая форму камня. Он чувствовал, как его тело и душа бьются в такт с очередью, с миром. Прикосновение к чёрному камню было подобно прикосновению к плоти. Тот словно вращался вокруг него. Ему вспомнились чёрные глаза Акбара из сна, и он отмахнулся от видения, понимая, что собственные мысли отвлекают его, памятуя о запрете Аллаха на образы. Камень был всем сущим, самый простой камень, чёрная реальность, воплощённая Богом в твердь. Он стоял в очереди и чувствовал, как духи идущих впереди людей покидают площадь, поднимаясь ввысь, словно по лестнице в небеса.

Разошлись; вернулись в лагерь хлебнуть супа и кофе на закате, впервые за день. Тихий прохладный вечер под звёздами. Всё в умиротворении. Изнутри омыто чистотой. Глядя на эти лица, Бистами думал: «О, почему мы не живём так всё время? Какие важные дела уводят нас от этого момента?» Освещённые огнём лица, звёздная ночь над головой, отголоски песни или тихого смеха, и покой, покой: никто не хотел засыпать и заканчивать это мгновение и просыпаться на следующий день снова в чувственном мире.