Другое счастье - Марк Леви

Агата отложила меню и внимательно посмотрела на Милли.

– Тут вот какая несправедливость: в тридцать лет ты получаешь от этого удовольствие, находишь в этом какой-то шарм, но через двадцать пять лет твое окружение начинает за тебя беспокоиться и считает, что ты сошла с ума. От кого я могла об этом узнать, если не от тебя? Твою миссис Берлингот я тоже сама придумала?

– Берлингтон. Сколько ни ломаю голову, никак не вспомню, когда я вам обо всем этом рассказывала.

– Значит, я угадала. Я способная, если тебе так больше нравится.

– Что вы натворили, чтобы загреметь в тюрьму?

– Ты действительно хочешь обсуждать это в кафе?

– Сколько нам еще ехать? Только сказки мне не рассказывайте, вы знаете маршрут наизусть.

Агата подняла глаза к потолку, делая вид, что размышляет.

– Часиков семь-восемь, не считая санитарных остановок и обеда. Под вечер ты от меня избавишься, если не помешает загруженность дорог, но над этим я не властна, и тут мои способности угадывать бессильны.

– В общем, выкладывайте всю вашу историю как есть, только ничего не утаивайте. Можете начать прямо сейчас, за нами никто не следит.

– Тебе уже говорили, что у тебя скверный характер?

– Совсем наоборот!

– Значит, твое окружение состоит из лицемеров.

– Хватит шептать, это действует на нервы!

Агата умяла яичницу с беконом молча, заговорив только дважды: напомнив Милли, что надо есть, и попросив передать ей соль.

Насытившись, она оплатила счет и решительным шагом направилась к машине. Милли побежала за ней.

– Не знаю, как насчет секса, но характер в зрелом возрасте определенно не становится лучше! – крикнула она ей вслед.

Агата, ничего не ответив, села в «олдсмобиль». Милли с угрюмым видом включила зажигание. Только на выезде из Мюррея Агата наконец согласилась приоткрыть дверь в свое прошлое.

– Все мое детство прошло под сладкие речи о демократии, равенстве людей, величии страны. Но вокруг себя я видела только бедность, сексизм, сегрегацию, полицейский произвол. На митингах движений за гражданские права, куда я ходила с сестрой, я видела больше гуманности, чем на улицах белого квартала, где мы жили. Из зрительницы я превратилась в активистку.

– Против чего была направлена ваша активность?

– Против всего! – ответила Агата со смехом. – Против империалистической политики в Южной Америке, против зверств во Вьетнаме и Камбодже, против расправ наших властей с народами, стремившимися к свободе. Люди, стоявшие у истоков движений за гражданские права, быстро перебросили мостик между нашими войнами за рубежом и сегрегацией, царящей внутри страны. На первый план вышла солидарность с чернокожими. Я принадлежала к людям, которые судили о других не по цвету их кожи. Моей любимой музыкой была негритянская музыка, я отказывалась признавать невидимые барьеры, разделявшие молодежь: мне казалось, она должна быть единой и разноцветной. Мы принадлежали к первому поколению после поколения современников холокоста, мой отец высадился в Нормандии в секторе Омаха-Бич и с боями дошел до Берлина. Для его детей было немыслимо терпеть даже малейшее проявление расизма, участвовать в подавлении других народов. Во второй половине шестидесятых годов, задолго до моего прихода в группу, в черных гетто страны стали вспыхивать бунты. В лос-анджелесском районе Уоттс погибло тридцать пять человек, полиция произвела четыре тысячи арестов. Потом настала очередь Чикаго, Кливленда, Милуоки, Дейтона. В следующем году бунты охватили тридцать с лишним городов. В мае 1967 года демонстрации в одном из негритянских университетов Техаса закончились кошмаром: шестьсот полицейских получили приказ устроить пальбу в общежитии и выпустили шесть тысяч патронов. Перелом произошел летом, когда ФБР внедрило своих сотрудников в ряды студенчества и активистов. Ты слыхала о Хьюи Ньютоне?

– Меня интересует ваша собственная история, а не великая история страны! – не выдержала Милли.

– Как тебе это объяснить, не описывая обстановку, в которой все началось?

Милли было невдомек, что Агата произносит свою защитительную речь на процессе, который не состоялся, поскольку она пошла на сделку с прокурором. В случае подписания признания она получала пять лет лишения свободы, тогда как суд присяжных мог грозить пожизненным заключением. Кто пошел бы на такой риск в двадцать два года?

– Хьюи Ньютон и Бобби Сил, студенты колледжа Мерритт, создали партию самообороны «Черные пантеры», быстро ставшую популярной, хотя отношение к ней было двойственное. Они занимались социальной поддержкой цветного населения: курсы самозащиты, политическое просвещение, безвозмездная помощь, раздача продовольствия неимущим, общественные работы. Это была революция в самом сердце страны, получившая всемирный отклик. ФБР, разумеется, сочло их успех угрозой внутренней безопасности. Хьюи, сидевшего за рулем автомобиля, заманили в ловушку. Завязалась перестрелка, в которой погиб полицейский. В его смерти обвинили Хьюи, который даже не был вооружен, сам получил ранение и потерял сознание. Когда его бросили за решетку, началась общенациональная кампания за его освобождение. На улицах скандировали: «Свободу Хьюи!» Этот клич стал девизом всего американского левого движения.

– И тогда к нему присоединились вы?

– Еще нет, но вскоре после этого. Первые ветераны, возвращавшиеся из Вьетнама, рассказывали об ужасах, свидетелями которых они стали, и о совершенных ими самими зверствах. Участники антивоенных движений рукоплескали этим разоблачениям, затмившим выступления студенчества, видевшего войну только по телевизору. Помню один день, потрясший всю страну. Это был страшный день, всех словно током ударило: мы ведь любили свою родину и сражались именно потому, что любили ее. Тысяча ветеранов швырнули свои боевые награды на ступени Капитолия! Ты не представляешь, до чего доводил тогда людей вездесущий расизм! Сэмми был морским пехотинцем, но его застрелили в Алабаме за то, что он вошел в туалет, предназначенный только для белых. Представляешь, какой путь мы прошли за сорок лет? Теперь ты понимаешь, почему столько людей плакало от радости, когда избрали Обаму? В тюрьме я никогда не смотрела телевизор, но сделала исключение, когда он приносил присягу. Я обливалась слезами, думая о том, что мои погибшие товарищи были всего лишь прекраснодушными мечтателями… Но в те времена протесты продолжали распространяться, выступления ширились, страна находилась на грани взрыва. Мы стремились поднять на борьбу с расизмом белых людей. Тогда защитников гуманистических идей клеймили как коммунистов. Чем больше крепло движение, тем непримиримее становились власти. Шеф ФБР назвал нас «величайшей угрозой нации после Советов». Активистов убивали прямо в постели. Мы были всего лишь молодыми людьми, стремившимися разбудить у окружающих совесть, но среди нас были и другие, задумавшие сокрушить всю систему. Я примкнула к ним слишком поздно, когда все уже пошло не так – так всегда бывает, когда играют с огнем. Стремясь к прекрасному идеалу, мы наделали ужасных глупостей. Когда ты убежден, что борешься за доброе дело, права и справедливости, тебя ничто не остановит. Тут-то и можно натворить ужасных дел[9].