Шоу непокорных - Хейли Баркер

Прижимаю Грету к себе, вдыхаю запах ее волос. Как ей удается пахнуть так сладко, несмотря на все наши лишения? Не знаю даже, когда она в последний раз толком мылась, но всякая грязь и гадость никогда не прилипают к Грете. Ради нее я стараюсь лежать тихо, и, пока она не уснула, притворяюсь, что сама уже сплю, хотя и знаю, что не сомкну глаз, пока не узнаю, где Бен.

Похоже, что все они узнали меня одновременно.

— Это он! — говорит кто-то, и ему вторит шепот голосов. — Это Бенедикт Бейнс!

Это артисты цирка: они должны знать Хоши и Грету. Они должны знать, что это мы взорвали старую арену и с тех пор нас разыскивает полиция. Интересно, что они обо мне думают? Глядя на их пустые лица, на их разинутые рты, это трудно сказать.

Я пытаюсь найти лица парня и девушки из «Шара Смерти». Сначала я их не вижу, но потом замечаю за спинами других. Слава богу, живы. Парень, Шон, в упор смотрит на меня. Девушка стоит рядом с ним. Ее взгляд лихорадочно перескакивает с меня на него и обратно. Затем она осторожно кладет руку ему на плечо. Я должен поговорить с ними. Должен сказать им, что Сильвио солгал.

Какой-то мужчина делает шаг вперед. Он вынужден пригнуть голову, чтобы не зацепиться макушкой за низкий потолок. Он темнокожий, огромный, мускулистый. Через его лицо протянулся шрам.

Это Эммануил.

Пару секунд он молча смотрит на меня, затем решительными шагами приближается и огромной ладонью хлопает по спине.

Хоши часто рассказывала про Эммануила, так что он мне как старый друг. И все же он слегка не такой, каким я его представлял. Вблизи он даже выше, чем мне казалось на арене, зато не такой свирепый и воинственный, как на плакатах и голограммах, которыми в последние несколько недель увешан весь город. На самом деле у него жутко усталый вид, усталый и печальный. Ему наверняка холодно, потому что он без рубашки. Его тело сплошь покрыто шрамами, а на груди и спине отпечатались следы когтей. Под ребрами обозначилась впадина, похоже, эту часть его тела вырвал какой-то хищник. Рекламные плакаты показывают его шрамы крупным планом, особенно тот, что протянулся через все лицо. Думаю, это сделали нарочно, чтобы изобразить его этаким монстром. Но эффект абсолютно противоположный: монстры те, кто над ним издеваются. Те, к которым я сам когда-то принадлежал. И как же долго я не понимал их звериную суть!

Хоши рассказала мне, как Эммануил потерял свою партнершу, как она погибла у него на глазах. Я чувствую вину за ее гибель. Я тоже причастен к ее смерти. О, да, еще как! Эммануил знает, кто моя мать. Он знает, откуда я. Я — Чистый, по крайней мере, раньше им был. В последний раз, когда я его видел, он старался избежать львиных когтей и зубов. Знает ли он, что я тогда был там, в зрительном зале?

Я заставляю себя посмотреть ему в глаза. В них нет ненависти, нет вражды, лишь спокойствие и мудрость.

Затем становится шумно, и сквозь толпу пробирается маленький мальчик. Он выходит вперед и улыбается мне широкой, от уха до уха, улыбкой.

— Ты ведь знаком с Хоши? Я тоже ее знаю. Я…

— Иезекиль, — говорю я. — Хоши и Грета рассказывали мне про тебя. Они скучают по тебе.

Его улыбка становится еще шире:

— Правда? Я скучаю по ним. Хоши здесь была моим первым другом.

— Она очень по тебе скучает. Она скучает по всем вам. Она переживает, что бросила вас здесь.

Эммануил печально улыбается.

— Хоши и Грета сбежали из цирка. Они свободны. Они дарят нам всем надежду. — Он хмурится. — Вернее, дарили. Где же они? — Его лицо в смятении. — С ними все в порядке?

— Да. По крайней мере, я надеюсь. Я точно не знаю, где они. Хочется верить, что все еще в бегах.

Он смотрит на меня, ожидая, что я расскажу подробности, но у меня снова разболелась нога, и я даже не знаю, с чего начать свое повествование.

— Это долгая история. Здесь есть где присесть? — Не знаю даже, почему я спрашиваю. Я уже осмотрел это место. Тюремные камеры и коридор, вот и все.

Эммануил качает головой:

— Негде. На этот раз нам не дали никакого общего пространства. Из того, что я слышал, это требование твоей матери. Она сказала, что у нас было слишком много свободы. Мол, мы могли общаться друг с другом и вложили в головы Хоши и Греты мятежные мысли. Теперь мы лишены возможности переговариваться. — Лицо Эммануила печально. — У нас отняли единственное, что у нас было: чувство общности. Если раньше нам казалось, что все плохо, то теперь все стало еще хуже, гораздо хуже.

— Но как они могут запретить вам общаться? Это просто невозможно! Для этого нужно всю ночь держать здесь десятки охранников. — Я озираюсь. — Но здесь нет никаких охранников.

— У них есть свои способы, уж поверь мне. — Он берет меня за руку. — Мы должны подготовить тебя к тому, что будет дальше. Если хочешь нам что-то сказать, делай это быстро, и лучше здесь, в этом коридоре. И нигде больше. Девочки живы?

Я вкратце рассказываю им, что Хоши, Грета и Джек смогли убежать. Я не сказал, каким образом я выторговал для них такую возможность. Мне неловко вспоминать об этом, и я не хочу, чтобы обо мне подумали, будто я пытаюсь выставить себя этаким героем, потому что никакой я не герой. Я просто сообщаю, что остальные ушли, меня же схватили. Думаю, что так или иначе Эммануил догадался, потому что с пониманием улыбнулся мне.

— Значит, ты ее любишь, нашу Хошико?

Какое забавное слово — любить. Мы произносим его в самых разных ситуациях. Я люблю шоколад. Я люблю танцевать. Я люблю эту песню. Я люблю ходить в гости. Как одно слово может означать такие разные вещи? И как это слово способно передать мои чувства к Хоши, когда на самом деле это невозможно передать даже миллионами слов?

Благодаря Хоши я стал другим человеком. Она сделала меня лучше, сильнее, заставила меня сражаться за правду. Она помогла мне взглянуть на мир по-другому. Она меня вдохновляет. Околдовывает. Наполняет мою душу.

Хоши для меня — все на свете.

Но я этого не говорю, просто киваю и улыбаюсь.

— Да, я люблю ее, — говорю я, смущенно опускаю глаза и смотрю в пол.

Когда я поднимаю голову, то замечаю взгляд Шона. Его кулаки сжаты. Лицо окаменело.

— Я все равно не понимаю, — говорит Иезекиль. — Почему ты здесь? Ты же не Отброс.

— Теперь, похоже, Отброс. Вы ведь знаете, кто моя мать?

Он смотрит на меня, широко раскрыв глаза, и кивает.

— Надеюсь, вам понятно, что она не в восторге от того, что я натворил. Она хотела получить от меня раскаяние. Хотела, чтобы я вернулся, чтобы снова стал частью семьи. Я отказался, и тогда она отправила меня сюда. Она сказала, что это должно послужить для меня уроком.

Я слышу, как кто-то хлопает в ладоши. Вперед выходит Шон. Лицо его искажено яростью.