Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России - Александр Лукомский

Байков, еще раз пригрозив, что подаст рапорт, немедленно уехал, сказав, что не хочет присутствовать при комедии, когда, вероятно, все распоряжения уже отданы.

После отъезда Байкова и отдачи нужных распоряжений Путилов пригласил меня пройти с ним в его хату. «Спасибо, что вы удержали меня от отдачи преждевременных распоряжений. Эта бешеная собака, Байков, меня ненавидит и постарается сделать все от него зависящее, чтобы мне напакостить. Вы уж меня не выдавайте, а я сам перейду в контрнаступление и расстрою происки Байкова».

Мне не пришлось «не выдавать» генерал-майора Путилова, так как меня никто ни о чем и не спрашивал. Впоследствии же я узнал, что генерал-майор Байков подал рапорт о том, что ровно в 12 часов ночи увидел в руках генерал-майора Путилова распечатанный пакет и отсюда вывел заключение, что пакет был преступно вскрыт раньше времени и что все распоряжения по отряду, вероятно, были отданы также раньше времени.

Генерал-майор Путилов со своей стороны подал рапорт с указанием на недопустимую грубость генерал-майора Байкова и привел доказательства, что все распоряжения были отданы после 12 часов ночи.

По этим рапортам была, по приказанию командира корпуса, произведена поверка времени отдачи Путиловым всех распоряжений и времени их получения в частях войск. Так как указание генерал-майора Байкова на преждевременность отдачи распоряжений генерал-майором Путиловым было опровергнуто, он получил выговор, и дело было прекращено.

Неблагоприятное для генерал-майора Байкова разрешение этого дела произошло отчасти и потому, что Байков был известен как человек склонный к ссорам и всяким скандалам. Характер у него был действительно собачий. А между тем он был очень талантливым человеком и очень образованным.

Мне говорили, что Академию Генерального штаба он проходил блестяще и должен был ее кончить первым, но М.И. Драгомиров, бывший в то время начальником Академии, узнав свойства характера Байкова, решил, что он для службы в Генеральном штабе негоден. Было дано соответствующее указание правителю дел Академии, и Байков, получив плохой балл на какой-то из тем, был выпущен из Академии по второму разряду.

Третий случай произошел в конце маневров (корпус против корпуса).

Последние минуты маневра. Идет общая атака. Я, в группе чинов штаба IX армейского корпуса, сопровождал командира корпуса, генерала Любовицкого, героя двух кампаний (за кампанию 1854—1855 гг. он получил Георгия 4-й степени, а за Турецкую кампанию 1877—1878 гг. – Георгия 3-й степени).

Вдруг из какой-то лощины выскакивает бригада 2-й сводной казачьей дивизии и несется на общий резерв корпуса, около которого мы ехали и который (один полк пехоты), с распущенными знаменами, с музыкой, в резервных батальонных колоннах, шел в атаку.

Растерявшийся генерал Любовицкий как мешок свалился с седла, выхватил шашку и, крича «карэ», «карэ», бросился в середину ближайшего батальона. Затем он долго бранил нас, что мы быстро не последовали его примеру.

Здесь главное не в том, что корпусный командир вспомнил устаревшую команду и отжившую свой век форму строя, а то, что, несмотря на все показные учения генерала Драгомирова, стремившегося создать действительные боевые картины, как только наступал момент атаки, каждый раз воспроизводились совершенно не жизненные батальные картины.

Осенью 1897 года мы, причисленные к Генеральному штабу, побывали на полевых поездках в пограничной полосе, а затем приняли участие в военной игре в штабе округа. Начальник штаба, генерал-майор Шимановский, устроил нам форменный экзамен по вопросам нашего ознакомления с австро-венгерской армией и вероятным театром военных действий.

Зима прошла быстро. Вторую часть зимы я работал в мобилизационном отделении, куда был прикомандирован из строевого отделения для ознакомления с мобилизационными работами. Городской, киевской, жизни я в этот период почти не знал. Взяв небольшую квартирку на Университетской Круглой (крутой спуск с Левашовской на Базарную площадь около Крещатика), я выписал из Севастополя свою дочь с ее гувернанткой, Ольгой Николаевной Дорогой. Бывал я только в некоторых домах моих друзей (Фок, Петере, Розанов, Эрдели).

Наша группа последнего выпуска из Академии жила очень сплоченно и дружно. К нам присоединились другие молодые офицеры Генерального штаба, и скоро мы образовали в штабе округа ядро, с которым все считались.

17 января 1898 года наша группа была переведена в Генеральный штаб, и я получил назначение старшим адъютантом в штаб 12-й пехотной дивизии, находившейся в Проскурове. Данные о жизни в Проскурове были не особенно утешительны, и я отправился туда без особого удовольствия.

В Проскуров я поехал один, указав гувернантке моей дочери, чтобы они выезжали тогда, когда я об этом напишу.

Проскуров как город произвел на меня просто удручающее впечатление. Это было скорей грязное еврейское местечко, с одной только мощеной, главной улицей.

Прежде всего, конечно, я отправился представляться начальнику штаба 12-й пехотной дивизии полковнику Константину Даниловичу Юргенсу83. Он и его жена, Елена Михайловна, приняли меня как родного. Полковник Юргенс повел меня сейчас же к начальнику дивизии генерал-лейтенанту Карасу84, который также меня обласкал. Затем Юргенс повез меня к себе обедать. Накормил меня очень хорошо, но я заметил большое пристрастие хозяина к водке и его требование, чтобы гости не отставали. Я подумал, что это ничего, если будет редко, но будет тяжко, если будет часто.

Ближайшие затем дни начальник штаба предоставил мне на устройство квартиры и на визиты. Я взял маленький домик на окраине города (близко от штаба и квартиры начальника штаба) и наскоро его обставил прибывшей уже из Киева мебелью. Затем выписал дочь с гувернанткой и занялся визитами. Список лиц, которых надо было посетить, составил мне полковник Юргенс.

Прежде всего я объехал старших начальствующих лиц в Проскурове: начальника 12-й кавалерийской дивизии генерала Орлова85, начальника штаба этой дивизии полковника Рихтера86, старшего адъютанта той же дивизии капитана Горского87 (моего однокашника по Николаевскому инженерному училищу), командира Белгородского полка полковника Гернгросса, командира Днепровского пехотного полка (фамилию не помню). На меня чрезвычайно приятное впечатление произвели генерал Орлов и полковник Гернгросс. Полковник Рихтер оказался крайне надутым и несимпатичным человеком; командир Днепровского полка произвел впечатление грубого самодура; Горский оказался милым, но горьким пьяницей. Мои сослуживцы по штабу дивизии оказались очень симпатичными, но, как мне показалось, терроризованными начальником штаба.

Во время моих визитов произошел случай, характерный для Проскурова: извозчик, перевозя меня через площадь, застрял в грязи. Тощие лошади ни с места. Еврей-извозчик, как ни старался криками и кнутом двинуть кляч, ничего не мог сделать. Тогда, встав на свое сиденье экипажа, он начал что-то кричать по-еврейски. Я ничего не понимал. Вдруг откуда-то из-за угла выскочил еврей и, на ходу засучивая штаны, бросился через грязь к нам. Подбежав к экипажу, он повернулся ко мне спиной. Я продолжал ничего не понимать. Извозчик мне тогда объяснил, что еврей, которому по таксе надо заплатить 5 копеек, довезет меня на своей спине до дощатого тротуара, а затем он, извозчик, выберется из грязи и меня подберет. Это выражение «по таксе» показало, что подобный способ передвижения вполне нормален. Я взгромоздился на еврейскую спину и верхом на еврее доехал до дощатого тротуара. Скоро подъехал и извозчик, что позволило мне более комфортабельно продолжать мои визиты.