Остров накануне - Умберто Эко

Роберт попытался собрать своих батраков. Но об ополчении ла Грив не имелось известий. Кто – то, видимо, помер в чуму, другие поразбредались. Роберт предположил, что они возвратились в деревню. Наверное, от них и его мать приняла известие о гибели мужа. Роберт подумал, что должен бы быть рядом с нею в тяжкий час. Но он не умел знать четко и ясно, в чем состоит его долг.

Трудно сказать, из – за чего расшаталась его вера – из – за рассуждений ли Сен – Савена о бесконечно малых и бесконечно больших мирах, о пустоте без Бога и без правил? Из – за уроков осмотрительности Салетты и Саласара? Или же по вине упражнений в Героическом Остроумии, которое отец Иммануил преподносил ему как единственную науку?

Читая, как он обо всем этом вспоминает во время сидения на «Дафне», я прихожу к выводу, что в Казале, потеряв и отца и себя самого на войне, имевшей много смыслов и никакого смысла, Роберт научился видеть всеобъемлющий мир как хитросплетение ошибок, за которым уже не стоит Автор; а если Автор и есть, он как будто теряется, переиначивая самого себя со слишком многих точек зрения.

Если там Роберт соприкасался с миром, у которого больше не имелось центра, а имелись одни периметры, на «Дафне» он ощущал себя действительно на самой дальней и самой затерянной периферии, ибо центр, если и существовал, центр был напротив, а Роберт являлся неподвижным сателлитом центра.

Думаю, из – за этой неподвижности вот уже добрых сто страниц я рассказываю о событиях, предварявших высадку Роберта на «Дафну», а на самой «Дафне» не даю случиться ничему. Если дни на опустошенном корабле пустопорожни, нельзя упрекать за это меня, который и так не вполне уверен, что повесть заслуживает пересказа; не виноват и Роберт. Его, в исключительном порядке, можно укорить, что он потратил день (слово за слово, а протекло часов тридцать с тех пор, как у него украли яйца), пытаясь вытеснить мысль о единственном варианте, при котором его сидение на корабле приобретало интерес. Он понимал с самого начала, что «Дафна» не так уж непорочна. На этой деревяшке витал, или в ней таился, некто или нечто, какой – то не – он. Даже на этой развалюхе не было возможности прочувствовать осаду в чистом виде; снова враг был прямо у него в доме.

Ему бы заподозрить нехорошее еще с ночи метафизического объятия с Островом. Тогда, очувствовавшись после бреда, он ощутил жажду, кувшин был пуст, он пошел искать бочонок. Те, что он установил на верхней палубе для сбора дождя, были непомерно тяжелы; в провиант – камере, он помнил, хранились бочонки поменьше. Он спустился туда и подхватил первый подвернувшийся – позднее, размышляя, он сказал себе, что как – то уж слишком подозрительно подвернувшийся, – и, занеся в каюту, поставил на стол и прильнул к вертку.

Текла не вода, и закашлявшийся Роберт понял, что в бочонке содержался горячительный настой. Причем не вино, определил он как исконный крестьянин, и не перегнанное вино. Тем не менее, питье было ему не противно, и в припадке неожиданной веселости он хватил изрядную порцию арака. Он не обеспокоился мыслью, что, если все бочонки в продовольственном отсеке таковы же, может создаться неприятное положение с пресным питьем. Он не стал себя спрашивать, почему во второй вечер, когда он приникал к первому попавшемуся носику в провиантском трюме, вытекала питьевая вода. Только гораздо позднее он уверился, что Некто выставил после первого его посещения свой коварный подарок, причем так, чтобы он попадался первым. Кому – то требовалось довести его до пьяной одури, получить над ним власть. Если таков был замысел, Роберт подыграл противнику – ретивее невозможно. Не думаю, чтобы он выпил много водки, но для новобранца его разряда даже и нескольких стаканов было в избыток.

Из рассказа явствует, что Роберт пережил наступившие события в состоянии охмеления и что он охотно возвращался в это состояние и в последующие дни.

Как положено запьяневшему, Роберт уснул, но был во власти еще более жестокой жажды. Тягучий сон возвратил его воспоминанием в последние минуты в Казале. Перед отбытием он ходил прощаться с отцом Иммануилом, тот как раз разбирал и упаковывал свою поэтическую машину, отъезжая в Турин. Потом, простившись с иезуитом, Роберт оказался на улице в потоке испанских и имперских экипажей, вывозивших детали осадной техники и бомбардирных орудий.

Именно эти зубчатые колеса и населяли его сон. Слышались скрип шестеренок, шуршанье валов, и эти шумы не могли происходить от ветра, потому что море стояло тихо как масло. В неприятном полубреду, как те, кто при пробуждении воображают, будто сон еще длится, он попытался разлепить веки и опять услышал все то же шелестенье, шедшее либо со второго яруса, либо из трюма.

Он поднялся, болела голова. Для поправки ему не пришло в голову ничего умнее как снова присосаться к крану. Глотнув, он занемог еще хуже. Вооружился, не с первого раза попавши за кушак кинжалом, многократно осенился крестным знамением и полез вниз по трапу, качаясь.

Под ним, как и предполагалось, проходил вал руля. Он сошел еще ниже и оказался на втором ярусе: пойди он в сторону носа, и попал бы в теплицу. В сторону кормы имелась дверь, которую он раньше не открывал. Оттуда и доносилось сейчас, и очень громко, трескотание многообразное и неоднородное, взаимоналожение многих ритмов, среди которых можно было вычленить и какой – то тик – тик, и какой – то так – так, но общее впечатление давало что – то вроде тик – тик – так – пагатам – тюк – стук – тетете – тук; как будто бы за дверью находился целый легион пчел со шмелями и все они бешено шарахались по самым различным траекториям, бились в стены и стукались о других; жужжало так сильно, что он боялся растворить двери, опасаясь угодить в мельтешню одуревших атомов перенаселенного улья.

После долгого замешательства, решился. Прикладом ружья шарахнул по двери, сбил навесной замок и вошел.

Отсек освещался через распахнутый настежь порт и был отведен под часы.

Часы водяные и песочные, солнечные часы, бессмысленно пылившиеся на стенах, но в особенности много было механических, расставленных на стеллажах и полках, движимых медленным опусканием гирек и контргирек, оживляемых колесиками, вгрызавшимися в другие колеса, а те цеплялись за следующие, покуда последняя шестерня не затрагивала то одну, то другую неодинаковую лопаточку на концах вертикального шкворня, так чтобы они описывали полуокружность всякий раз в ином направлении, и своим непристойным вихлянием шевелили балансир, а он двигал горизонтальную ось, сопряженную с верхним концом балансира. Были пружинные часы, в которых рифленый конус оборачивался в ритме разматывающейся цепочки, влекомой круговым движением барабана, завладевавшего все новыми звеньями ее.

Некоторые из этих часов прикрывали свою механику ржавыми накладками из железа и окисленной чеканкой и позволяли видеть только медленную пару стрелок; но большинство выставляло напоказ хрипучую начинку, походя на композиции Пляски Смерти, в которых единственное, что шевелилось, это хихикающие скелеты с гибельной косой.