Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

врагу. Он не бежал позорно, оставив раненых и предав армию, как это сделали трусы-генералы. Да, эти господа слишком дорого ценили свою жизнь. Никто из оставшихся в живых, кроме генерала Маркова, не хотел умереть за Россию.

Такова была психология людей, окружавших Верховного.

Н. Львов[113]

Свет во тьме[114]

В Ольгинской станице к нам присоединился И. А. Родионов[115], пришедший пешком из Новочеркасска. Мы сменили сани на подводу, Иван Александрович купил вороного коня, и мы тройкой, парой в дышле и киргизенок на пристяжке, вчетвером на телеге двинулись в путь.

Новосильцева Леонида Николаевича я знал давно, еще со времен земских съездов. Он был либеральным земским деятелем, принадлежал к партии народной свободы, был членом Государственной Думы, присяжным поверенным. Во время войны я встретился с ним во Львове, где он был командиром ополченской батареи. В революционные дни он выделился как председатель офицерского союза в Ставке, вел отчаянную борьбу с развратителями армии, был арестован и вместе с генералом Корниловым заключен в Быхове.

Но во всех разнообразных ролях – присяжного поверенного, кадета, члена Думы, общественного деятеля – он оставался тем же не городским, а деревенским коренным русаком. В поддевке, в больших сапогах, в возне по упряжке лошадей и смазыванию колес он чувствовал себя гораздо лучше, чей в Белой зале Таврического дворца или во фраке с адвокатским значком. Я помню его во Львове среди бородатых дядей-ополченцев, показывающих выхоленных лошадок своей батареи. Так и казалось, где-нибудь в нашей усадьбе барин – помещик – водит гостей по своему хозяйству. И здесь в походе он оказался как раз на своем месте. Все наносное с того слетело. Точно он родился ямщиком, и невозможно было себе представить того же Леонида Николаевича предъявляющим запрос ненавистному правительству с трибуны Государственной Думы.

Есаул Родионов был известен как писатель правого лагеря. «Наше преступление» вызвало в свое время бурю негодования в либеральных кругах. Судьба соединила нас, как бы нарочно столкнула политических противников на одной телеге в течение длинного ряда дней нашего похода. Родионов – человек трезвого, положительного склада ума – был чужд какой-либо идеализации народа. Он понимал все значение быта и ненавидел то, что разрушает быт, старый уклад народной жизни. На казачество Родионов возлагал большие надежды. Он был уверен, что казачество стряхнет с себя революционное наваждение, потому что в казачестве крепок бытовой уклад, тогда как в русской деревне быт разрушен. «Для народа нужен устав, – повторял он, – без устава русский человек пропал».

В противоположность Новосильцеву и Родионову, генерал Кисляков всем своим прошлым был связан с городом. Воспоминания его сводились к приятному образу жизни в Варшаве, о котором он и любил рассказывать на стоянках, отвлекаясь от окружающей далеко не комфортабельной обстановки. В походе он чувствовал себя как бы посторонним. Таковы были спутники, которых послала мне судьба в Кубанском походе.

При выезде из Ольгинской станицы на площади нам встретились длинные дроги. В них сидел бритый немец-колонист и рядом с ним возчик, правивший парой лошадей в веревочной сбруе. «Не узнаете?» – обратился к нам немец. Кто такой? Голос как будто знакомый. «Неужели это вы, Александр Сергеевич?» Да, это был генерал Лукомский, а возчик генерал Ронжин. На околице мы с ними расстались. Они направлялись прямым путем на Екатеринодар с поручением к генералу Эрдели.

Вечером, когда мы сидели в станице Хомутовской за ужином, нам и в голову не приходило, что только что встреченные нами утром генерал Лукомский и Ронжин захвачены большевистской заставой и едва избежали дикой расправы. Какая-то случайность спасла их, находчивость генерала Ронжина выручила от расстрела в революционном трибунале, и из сарая, куда их заперли, им удалось бежать.

Нам угрожала со всех сторон опасность. Помню – к нам заходил капитан Роженко и уговаривал ехать с ним на Торговую и оттуда пробраться в Москву. Через несколько дней мы узнали, что капитан Роженко со своими спутниками был схвачен и убит. Обезображенные тела их были выброшены в колодезь.

Редкий день проходил, чтобы мы не узнавали, что тот или другой из знакомых погиб. Смерть стала обыденным для нас явлением.

Из Хомутовской мы выехали рано утром. Обоз почему-то замешкался, и мы оказались совершенно одни в телеге среди степи. Мы переехали полотно железной дороги у будки и покрутили по ровной, накатанной дороге. Гладко, серо и уныло кругом. Не успели мы отъехать и с полверсты от разъезда, как Родионов, сидевший спиною к нам, сказал: «Вон лешие за нами следят». Я обернулся и увидел, как дрезина остановилась у разъезда, из нее вылезли какие-то люди, и на крыше у трубы показалась фигура человека. Очевидно, нас выслеживали.

Мы продолжали ехать на рысях. На всем пространстве голая степь. Не видно ни одного дерева, ни строений, ни одной повозки на дороге, никакого живого существа. Пустыня кругом. На сером фоне издали показались две движущиеся черные точки. Они двигались то быстро, то останавливались. Стали видны всадники. Вот они остановились, вот опять поскакали наперерез нам, точно охотники в поле за зверем. Мы приготовили винтовки. Телега остановилась. Очертания всадников стали совсем ясны. Вдруг они свернули в сторону и стали быстро удаляться от нас.

Поздно вечером, когда подошел наш обоз, мы узнали, что при выходе из станицы Хомутовской конный отряд большевиков сделал нападение на наш обоз как раз у переезда, близ железнодорожной будки. Опоздай мы на каких-нибудь полчаса, и мы были бы захвачены большевиками.

Мы шли походом от станицы к станице вдоль Маныча, делая переходы по 25–30 верст. В станицах казаки не относились к нам враждебно, но они, как тогда говорили, «держали нейтралитет». За все мы платили – за стол, за ночлег, за сено и овес для лошадей. Было строго запрещено что-либо брать даром. Хозяйки большей частью были радушны, охотно готовили для нас и угощали жирными щами и сдобными пышками. В станицах всего было в изобилии. Ни в чем мы не терпели лишения.

Комнаты в казачьих домах были всегда опрятно убраны. В переднем углу иконы в золоченых ризах, царские портреты по стенам, в большом шкафу фарфоровая посуда, вышитые подушки и одеяла на огромной постели – все свидетельствовало о старом укладе и о довольстве хозяев. В каждой станице собирался сход. Генерал Корнилов держал перед станичниками речь. Казаки слушали, но к нам не присоединялись.

Сколько раз на стоянках есаул Родионов старался растолковать хозяевам, за что мы боремся. Хозяин-казак как будто соглашается, подумает и вдруг