Кто правит миром? - Ноам Хомский

Первейшая внутренняя задача всегда сводилась к тому, чтобы «держать публику подальше от наших глоток», – этими словами эссеист Ральф Уолдо Эмерсон описал озабоченность политических лидеров в середине XIX века, когда подавлять угрозу демократии было все труднее и труднее[215]. Чуть позже, в 1960-х годах, гражданская активность породила озабоченность элит «чрезмерной демократией» и стала причиной призывов к мерам по обеспечению «большей сдержанности» демократического процесса.

Отдельную проблему представляло улучшение контроля над институциями, «ответственными за воспитание молодежи»: школами, университетами и церквями, которые, как считалось, не выполняли эту основополагающую задачу. Я привожу мнение леволиберального крыла господствующего идеологического спектра – либеральных интернационалистов, которыми впоследствии укомплектовали штат администрации Картера, и их коллег в других промышленных странах[216]. Правые в этом вопросе придерживались куда более суровых позиций. Одним из проявлений этой озабоченности стало резкое повышение платы за обучение в колледже, причем отнюдь не по экономическим соображениям, в чем можно убедиться без особого труда. Заманивая молодежь в эту ловушку, ее можно было контролировать через кредиты и долги, которые нередко приходится выплачивать всю жизнь, что конечно же способствует более эффективному воспитанию.

Следуя и далее этой значимой логике, мы можем увидеть, что упразднение Лесной хартии (и вычеркивание ее из памяти) тесно связано с продолжающимися усилиями на ограничение обещаний, записанных в «большой» Хартии вольностей. Новый дух века не в состоянии терпеть докапиталистическую концепцию лесных угодий как совместного имущества общины, которая заботится о лесе в целях собственного использования и сохранения для грядущих поколений, заодно ограждая от приватизации и препятствуя передаче угодий в частные руки. Новый дух в этом месте делает поправку: «…чтобы они, угодья, служили не нуждающимся, а богатым». Насаждение Нового духа является главнейшей предпосылкой для недопущения неверной трактовки Хартии вольностей, которая могла бы позволить свободным гражданам самостоятельно определять свою судьбу.

Борьба народа за более свободное и справедливое общество всегда подавлялась с помощью репрессий, насилия и активных мер по контролю мнений и позиций. Но со временем она все же принесла значительный успех, хотя путь предстоит еще долгий и на этом пути не раз придется отступать.

Самым известным фрагментом Хартии вольностей является ее 39-я статья, провозглашающая, что «ни один свободный человек» никоим образом не будет наказываться: «Мы никогда против него не будем выступать или преследовать его, кроме как по законному определению равных ему или по закону страны».

После многолетней борьбы этот принцип трактуется шире. В Конституции США говорится, что «ни один человек не будет лишен жизни, свободы и собственности без надлежащего судебного процесса, без быстрого и публичного разбирательства» со стороны равных ему. Основополагающим принципом является презумпция невиновности, который историки права описывают в качестве «семени современной англо-американской свободы», ссылаясь на статью 39 и учитывая Нюрнбергский процесс: «наказание только для тех, чья вина может быть доказана в честном суде, сопровождаемом множеством защитных процессуальных мер», – даже если вина за самые страшные в истории преступления не вызывает никаких сомнений[217].

Авторы Конституции не намеревались применять термин «человек» ко всем: американские индейцы людьми не были и никакими правами не обладали. То же самое и женщины; жены отождествлялись с гражданским статусом мужей, дети, соответственно, родителей. Принципы, провозглашенные Уильямом Блэкстоуном, подразумевают, что «само юридическое существование женщины в браке приостанавливается… или, как минимум, становится частью юридического существования ее мужа, под крылом, защитой и покровительством которого она живет»[218]. Таким образом, женщины были собственностью их отцов и мужей. Подобный принцип сохранялся до самого последнего времени, а до решения Верховного суда в 1975 году женщины даже не могли выступать в качестве присяжных. Потому что не были равными.

Рабы, естественно, тоже не были людьми. С точки зрения Конституции они были людьми только на три пятых, что расширяло возможности их хозяев во время голосования. Защита рабства для авторов основного документа страны была не самой последней заботой, ведь рабство стало одним из факторов, обусловивших Американскую революцию. Рассматривая дело Сомерсета в 1772 году, лорд Мэнсфилд определил: рабство настолько «ненавистно», что в Англии его терпеть нельзя, – хотя в Британских владениях по всему миру оно сохранялось еще много лет[219]. Если колонии оставались под управлением Британии, американским рабовладельцам грозила катастрофа. Нелишне напомнить, что у рабовладельческих штатов, в том числе у Вирджинии, в колониях было больше власти и влияния. Можно по достоинству оценить известную остроту доктора Джонсона о том, «что самые громкие призывы к свободе звучат из уст надсмотрщиков за неграми-рабами»[220].

Поправки, внесенные после Гражданской войны, сделали афроамериканцев людьми, распространили на них концепцию личности и положили конец рабству – по крайней мере, в теории. После десятилетия относительной свободы в Соглашение между Севером и Югом было внесено условие, граничившее с рабством, что фактически проложило путь к криминализации жизни чернокожих. Мужчину африканского происхождения, стоящего на углу улицы, могли арестовать за бродяжничество, а то и за попытку изнасилования, если бы он как-то не так посмотрел на белую женщину. А в тюрьме у него было очень мало шансов вырваться из лап системы «рабства под другим именем» – этим термином главный редактор Wall Street Journal Дуглас Блэкмон воспользовался в статье, посвященной практике арестов[221].