"Волкодавы" Берии в Чечне. Против Абвера и абреков - Юлия Нестеренко

Фрицы молча переглянулись, но ничего не ответили. В воздухе повисла гнетущая тишина.

— …Но в голове у меня продолжали крутиться эти мысли, и я вспомнил одного из моих школьных друзей, ставшего впоследствии пилотом люфтваффе. Его звали Николас Шмидт, но в школе все звали его просто Ники.

Ники рассказывал мне, что пятилетним мальчишкой впервые увидел в небе самолет и буквально влюбился в авиацию. Все стены в его комнате были заклеены фотографиями летчиков и самолетов, с потолка на ниточках свисали изготовленные своими руками модельки, а сам хозяин комнаты с горящими глазами рассказывал о воздушном бое и тут же ладонями показывал фигуры высшего пилотажа — «бочку», «мертвую петлю», «штопор». Нам казалось, что он знал об авиации почти все, он был ходячей энциклопедией; он бежал на очередное занятие планеристов в гитлерюгенде, как другие ребята бежали на свидание с горячо любимой девчонкой… Он был настоящим фанатом авиации, впрочем, почти все мальчишки-планеристы были такими же влюбленными в небо. Ибо только бешеным фанатизмом можно было объяснить то упорство, которое они проявляли ради нескольких минут полета на собранном своими руками планере.

Первое время я тоже ходил с ними: они летали на планере с крутого склона горы, на небольшой высоте, и весь полет длился считаные минуты. Но ведь для этого им приходилось буквально на себе тащить разобранный планер на расстояние около восьми километров в гору! Прямо как по русской поговорке: «Любишь кататься — люби и саночки возить».

Конечно, «кататься» было обалденно: сказочное чувство свободного полета, стремительно несущаяся под ногами земля и чувство власти над крылатой машиной! Мы летели, и ветер свистел в ушах, опьяненные полетом, мы восторженно орали: «Und höher und höher und höher wir steigen trotz Haß und Verbot…» (Все выше, и выше, и выше стремим мы полег наших птиц…), и не было людей счастливее нас!

Но тащить этот тяжеленный планер подобно бурлакам туда и обратно, когда от тяжести ломит спину и ноют руки, когда ладони покрываются кровавыми мозолями от канатов — у Ники и остальных хватило мужества выдержать эти испытания, я же с тремя другими шалопаями «сошел с дистанции» и предпочел тяжелому, но благородному труду веселое времяпрепровождение с девочками из БДМ.

Мой друг прошел путь планериста до конца и в 1940-м добровольцем завербовался в люфтваффе. Сначала его не хотели брать из-за искривления носовой перегородки — незначительный дефект, но отбор в истребительную авиацию был очень строг. Ники пришлось перенести очень болезненную и кровавую операцию, но он мог бы пойти и на большие жертвы ради осуществления своей мечты! И он таки добился своего — стал пилотом на «Фокке-Вульфе»!

Правда, в боевую часть мой друг попал не сразу, после присвоения звания фельдфебеля его оставили инструктором для обучения молодых пилотов. Возможно, другой на его месте был бы рад отсидеться в тылу — но Ники был не таков! Он буквально завалил начальство рапортами об отправке на фронт, и вот в январе 1942-го я получил от него письмо: «Пауль, я счастлив! Меня наконец-то направили в боевую часть!!!» По соображениям секретности он не мог писать о точном месторасположении своей эскадрильи, но по отдельным деталям я мог судить, что он воюет где-то недалеко от меня на Южном фронте.

Про Ники говорили, что он родился с крыльями за спиной, он чувствовал самолет как продолжение собственного тела, у него была мгновенная реакция и острое орлиное зрение — все, что так необходимо «воздушному фехтовальщику». Это его собственное выражение — Ники воспринимал воздушный бой подобно благородному и честному поединку на шпагах, с поистине мушкетерским уважением к своему противнику. Он был спортсмен до мозга костей, пылкий, азартный, неистовый в бою, но великодушный к поверженному противнику…

Я так хотел рассказать эту историю русским, но не рискнул. Я побоялся, что Петров обвинит меня во вражеской пропаганде!

— Однако на этом история с разбитым носом Пауля не закончилась. Утром меня вызвал «на ковер» Лагодинский. Голос его был суров:

— Старшина Нестеренко, почему вы позволили себе избить военнопленного Гроне?

— Так, товарищ полковник, вы бы видели, как эти фашисты вопили от восторга, когда ихний стервятник нашего сталинского сокола подбил! Ну, душа моя этого не вынесла, я и… припечатал ему маленько.

— Товарищ Нестеренко! Вы не на базаре! Вы боец НКВД и выполняете серьезное задание по работе с перевербованными вражескими агентами. Вы же не ожидали, что они, как в сказке, моментально превратятся в верных бойцов за победу коммунизма? Процесс этот долгий и сложный, через коленку ничего ломать нельзя; и я требую, чтобы вы впредь сдерживали свои чувства. Тем более что вы сделали это на глазах у остальных. Вы хотите испортить всю проделанную мной работу? Посидите сутки на гауптвахте и подумайте о своем дальнейшем поведении.

И тут мне так обидно стало!

— Товарищ полковник, из-за какого-то пленного фашиста вы меня, бойца Красной Армии, на губу сажаете?! Волнуетесь, что они о нас подумают. А как же священная ненависть к врагу?!

— Проявляйте свою священную ненависть в бою! А бить военнопленных запрещено по приказу свыше.

— Да чего там я его ударил, так, слегка…

— Кругом! Двое суток гауптвахты!

— Однако отношения тут у вас. Как в пороховом погребе, не знаешь, когда рванет, — подобрал красочную метафору Курт.

— Да ты не пугайся. Вообще-то русские достаточно добродушные парни, и к пленным им приказано относиться гуманно. Просто иной раз бывают приступы ярости. А так обычно жалеют, особенно их женщины. Вон девчонки как за нашими ранеными ухаживали. Просто надо их убедить, что ты не фашист, на фронт тебя загнали насильно. Но ты совсем не успел повоевать и никого не убивал. Что ты просто еще мальчишка.

— И что, у вас это получилось? Вы же Fallschirm-jögere, по самой сути своей крутой спецназ, а не мягкие и сентиментальные мальчики. И вы воевали на стороне славящихся своей жестокостью повстанцев.

— Да уж, жестокости в этой войне хватает с избытком. К любой благородной идее, например к освободительной борьбе, всегда умудряется примазаться кучка негодяев, для которых война это повод Для грабежа или удовлетворения своих садистских наклонностей. Никогда не забуду слова одного из наших эсэсманов: «Не дождусь, когда попаду на фронт. Не терпится пострелять по живым мишеням». Когда мы летели в Чечню, то искренне верили, что Шерипов и Исраиловы пламенные борцы за освобождение чеченского народа от большевистского гнета.

— А вам близко пришлось сталкиваться с лидерами бандитов? Расскажите о них.

— Ну, с самим Исраиловым я пока не встречался, но наши кавказские коллеги из Бергмана кое-что Рассказывали о нем. Вот послушай, — начал свой Рассказ Гюнтер. — Если раньше во главе повстанцев становились в основном религиозные и тейповые авторитеты, то к сороковым годам ситуация изменилась. Старая вайнахская гвардия постепенно истреблялась чекистами, но, как у сказочного дракона, вместо одной отрубленной головы тут же вырастали две новые! Самое интересное, что зачастую мятежниками становились представители новой горской интеллигенции, воспитанные уже при Советской власти. Большевики проводили политику поддержки национальных кадров, посылали чеченских юношей в институты. Вот и выучили себе на беду! Есть такая русская поговорка: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит».