Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

Мы добрались почти до навигационной вышки на самом конце мола. Под вышкой сидел пожилой мужчина в шапке грузчика и ватнике. Рядом лежал мешок, который все время вздрагивал и двигался. А человек, по всей вероятности житель Брезена или Нойфарвассера, держал в руках конец бельевой веревки. Опутанная морской травой веревка уходила в затхлую воду Моттлау, которая, еще не осветленная и без помощи морских волн, билась в устье о камни мола.

Мы полюбопытствовали, почему этот человек удит рыбу с помощью обычной бельевой веревки и явно без поплавка. Матушка задала свой вопрос тоном добродушной насмешки и назвала его дядей. Дядя хмыкнул, обнаружив побуревшие от табака пеньки на месте зубов, и без иных объяснений послал длинный, перемешанный с крошками хлеба, растекающийся на лету плевок в месиво, кипевшее между нижними, покрытыми смолой и нефтью гранитными горбылями. Там плевок и качался до тех пор, покуда не прилетела чайка и, искусно уклонившись от встречи с камнями, не подхватила его, после чего увлекла за собой остальных крикливых чаек. Мы уже собрались уходить, потому что на молу было холодно и солнце ничуть не грело, но тут человек в грузчицкой шапке начал понемногу выбирать веревку. Матушка все равно хотела уйти, но Мацерата было невозможно сдвинуть с места. Да и Ян, который обычно повиновался всем высказанным вслух пожеланиям матушки, на сей раз заупрямился, ну а Оскару было все равно, уйдем мы или останемся. Но раз мы остались, я глядел. Покуда грузчик равномерными рывками выбирал веревку и при каждом рывке очищал ее от водорослей, зажимая между коленями, я убедился, что торговый пароход, чьи надстройки каких-то полчаса назад едва выглянули из-за горизонта, при глубокой осадке сменил курс и теперь входил в гавань. Раз у него такая осадка, значит, это швед, груженный рудой, смекнул Оскар. Но я отвлекся от шведа, когда грузчик медленно привстал с камней. — А ну-ка посмотрим чуток, чего там у него есть. Это он сказал Мацерату, который с готовностью согласился, хоть ничего и не понял. То и дело приговаривая: «Чуток посмотрим!» и «Чего там у него есть!» — грузчик продолжал выбирать канат, хотя сейчас уже с натугой, потом он полез вниз по камням к канату и запустил — матушка не успела вовремя отвернуться, — широко раскинув, запустил руки в клокочущую воду бухты между гранитных глыб, пошарил, нащупал, схватил и, громко требуя посторониться, швырнул что-то мокро-тяжелое, что-то бурлящее жизнью на землю перед нами: лошадиную голову, свежую, совершенно как настоящую, голову вороного коня, то есть черногривой лошади, которая вчера еще, позавчера еще, возможно, заливалась ржанием, потому что она совсем не разложилась, эта голова, и не издавала зловония, разве что речной водой от нее пахло, но этой водой пахло все на молу. И вот уже человек в шапке стоит широко расставив ноги над останками коня, из которого яростно прут светло-зеленые маленькие угри. Грузчик не без труда ловил их, потому что угри быстро и ловко скользили на гладких, мокрых еще камнях. Вдобавок над нами тотчас возникли чайки со своим обычным криком. Они налетели играючи, втроем-вчетвером подхватывали маленького либо среднего угря, и отогнать их не было никакой возможности, потому что мол принадлежал им. Однако грузчику, который бросился между чаек, удалось кинуть дюжины две угрей к себе в мешок, поддерживаемый Мацератом, который любил изображать готовность помочь. А потому Мацерат и не мог видеть, что у матушки лицо вдруг сделалось изжелта-бледное, что она положила сперва руку, а потом и вовсе голову на плечо и на бархатный воротник Яна. Но когда все мелкие и средние угри проследовали в мешок, а грузчик, у которого во время этой процедуры слетела с головы шапка, начал выдавливать из дохлой головы темных угрей покрупнее, матушке и вовсе пришлось сесть, Ян даже хотел повернуть ее голову в сторону, но она не давалась, она продолжала неподвижно и тупо смотреть вытаращенными глазами на возню грузчика с этими змеями. — Посмотри-ка! стонал тот время от времени. Ну-кась, ну-кась! И, подсобляя себе рыбацким сапогом, распялил лошадиный рот, вставил палку между челюстями, так что могло показаться, будто лошадь скалит в ухмылке желтые целые зубы. Но когда грузчик лишь теперь стало видно, что голова у него лысая и похожа на яйцо, — запустил обе руки глубоко в лошадиную пасть и извлек оттуда сразу двух угрей толщиной по меньшей мере в руку, да и длины такой же, у матушки тоже развело челюсти, и она исторгла из себя весь завтрак: комковатый белок и тягучие нити желтка среди комьев белого хлеба в струе кофе с молоком обрушились на камни мола, рвотные позывы еще давали себя знать, но больше из нее ничего не, вышло, не так уж и много съела она за завтраком, потому что набрала лишний вес и непременно хотела похудеть, ради этого перепробовала множество диет, хотя до конца ни одну не выдерживала — тайком она, конечно, ела, — и только от одного никак не могла отказаться, от гимнастики по вторникам в женском объединении, хотя Ян и даже Мацерат над ней смеялись, когда, прихватив мешочек со спортивным костюмом, она ходила к этим смешным теткам в синей блестящей одежде, делала упражнения с булавой — и все равно не худела.

Вот и в тот раз матушка исторгла из себя на камни мола не более полуфунта, она могла давиться сколько угодно, похудеть еще больше ей не удалось. Ничего, кроме зеленой слизи, из нее не вылетало, а тут налетели чайки, налетели, едва она начала давиться, кружились все ниже, падали вниз, жирные, гладкие, дрались из-за завтрака моей матушки, ни капельки не боялись растолстеть, не давали себя отогнать, да и кто стал бы их отгонять, если Ян Бронски сам их боялся и даже закрыл руками свои красивые голубые глаза.

Впрочем, и Оскару, когда тот пытался выдвинуть против чаек свой барабан, когда дробью по белому лаку он начал войну против их белизны, они не подчинились, ничуть его барабан не помог, он разве что сделал чаек еще белей. А Мацерат, тот и вовсе не заботился о матушке. Он смеялся, он подыгрывал грузчику, изображал человека с крепкими нервами, и, когда грузчик почти завершил свое дело и под занавес извлек из уха у коня здоровенного угря, а заодно с угрем выпустил белую кашу из лошадиных мозгов, Мацерат хоть и сам позеленел от дурноты, но хорохориться не перестал и откупил у грузчика почти задаром два средних и два больших угря, да еще пытался сбить цену.

Тут я не мог не похвалить Яна Бронски. Тот хоть и сам выглядел как будто вот-вот зарыдает, однако помог матушке выпрямиться, обхватил ее одной рукой за плечи, другой — спереди и повел прочь, что со стороны выглядело смешно, ибо матушка ковыляла на своих высоких каблуках с камня на камень по направлению к берегу, ноги у нее подгибались на каждом шагу, однако она ухитрилась ничего себе не сломать. Оскар остался с грузчиком и с Мацератом, поскольку грузчик, несколько ранее повторно водрузивший на голову свою шапку, подробно объяснял нам, почему мешок из-под картошки до половины набит солью грубого помола. Итак, соль в мешке служила для того, чтобы угри убегались в ней до смерти, чтобы соль впитала слизь с их кожи, а также изнутри. Потому как если угри попадают в соль, они не перестают двигаться, пока вся слизь не перейдет в соль и пока сами они не уснут. Так поступают, если хотят их потом закоптить. Правда, полиция это запрещает, и общество защиты животных — тоже, но без соли не обойтись. Как иначе очищать угрей от наружной слизи, да и от внутренней? Потом мертвых угрей начисто обтирают сухим торфом и подвешивают в коптильной бочке над горящими буковыми поленьями. Мацерат счел вполне разумным, что угрей суют в соль.