Гибель веры - Донна Леон

— Да? — проговорила она так, будто он оторвал ее от интереснейшей беседы с джентльменом в набедренной повязке.

— Я спрашивал, можно ли поговорить с матерью-настоятельницей.

— Я — мать-настоятельница ордена. Что вам угодно?

— Мне бы узнать немного об ордене.

— С какой целью?

— Чтобы лучше понимать вашу святую миссию, — ответил он абсолютно нейтральным тоном.

Она двинулась от распятия к креслу с жесткой спинкой, слева от пустого камина. Опустившись в него, указала Брунетти на кресло поменьше, слева от нее. Он уселся лицом к ней.

Настоятельница долгое время ничего не говорила — знакомая ему тактика: обычно провоцирует человека заговорить, причем необдуманно. Молчал, изучая ее лицо: в темных глазах светится ум, тонкий нос говорит об аристократизме или аскетизме.

— Кто вы? — спросила она.

— Комиссар Гвидо Брунетти.

— Из полиции?

Он кивнул.

— Нечасто полиция является с визитом в монастырь, — констатировала наконец, после длинной паузы.

— Это зависит от того, что происходит в монастыре, полагаю.

— И что это значит?

— Именно то, что сказано, мать-настоятельница. Мое присутствие здесь вызвано тем, что происходит среди членов вашего ордена.

— Например? — иронически осведомилась она.

— Например, злостная клевета, оскорбление личности, недонесение в полицию о преступлении. И это лишь те преступления, которым я сам был свидетелем и готов давать показания.

— Я не имею понятия, о чем вы говорите.

Брунетти ей поверил.

— Член вашего ордена сегодня рассказал мне, что Мария Теста, ранее известная как сестра Иммаколата, была членом вашего ордена, исключена из него за попытку украсть деньги у одного из ее пациентов. Далее мне сказали, что при попытке совершить кражу она толкнула того, кто был жертвой, на пол, сломав ему запястье.

Подождал, не последует ли комментария, и, убедившись, что его нет, продолжал:

— Если все это произошло, то совершено преступление, и не одно: второе состоит в том, что о первом не сообщили в полицию. Если же всего этого не произошло, то персона, которая рассказала мне это, обвиняется в злостной клевете.

— Это вам сестра Клара наговорила?

— Не имеет значения. Важно, что в этом обвинении может отражаться ни на чем не основанное убеждение, существующее среди членов вашего ордена. — Помолчал и добавил: — Если ничего не было.

— Ничего не было, — молвила она.

— Тогда почему ходит такой слух?

Первый раз она улыбнулась — не слишком привлекательное зрелище.

— Вы же знаете женщин: сплетничают, особенно друг о дружке.

Брунетти — всегда был в этом уверен, только касательно мужчин, — слушал, но не реагировал. Она продолжала:

— Сестра Иммаколата вовсе не бывший, как вы полагаете, член нашего ордена. Совсем наоборот — она все еще связана своими обетами.

Затем, поскольку он мог не знать, каковы они, перечислила, отгибая пальцы правой руки:

— Бедность. Целомудрие. Смирение.

— Если она решила уйти, то по какому закону остается членом вашего ордена?

— По Божьему закону!

Резкость ее ответа свидетельствовала: она больше него знает о таких вещах.

— Имеет ли этот специфический закон легальную силу?

— Если нет, то с обществом, которое это дозволяет, что-то не так.

— Охотно допускаю, что с нашим обществом много всего не так, мать-настоятельница, но не допускаю, что в это «много» входит закон, не позволяющий двадцатисемилетней женщине изменить свое решение, сделанное в подростковом возрасте.

— И как же это вы узнали ее возраст?

Игнорируя вопрос, Брунетти спросил сам:

— Есть ли какая-то причина, по которой вы утверждаете, что Мария по-прежнему член вашего ордена?

— Я ничего не «утверждаю», — с тяжелым сарказмом произнесла она. — Лишь говорю правду Господню. Это Он будет отпускать ей грех, я же буду только приветствовать ее возвращение в орден.

— Если Мария не делала того, в чем ее обвиняют, почему она решила покинуть орден?

— Я не знаю Марии, о которой вы говорите. Я знаю только сестру Иммаколату.

— Как угодно, — согласился Брунетти. — Почему она решила покинуть ваш орден?

— Она всегда была своевольной бунтаркой. Всегда с трудом подчинялась воле Бога и большей мудрости ее начальства.

— Это, я так понимаю, синонимы? — спросил Брунетти.

— Шутите, ежели угодно, но на свой страх и риск.

— Я тут не для шуток, мать-настоятельница. Я тут затем, чтобы выяснить, почему она оставила место, где работала.

Монахиня обдумывала эту его декларацию довольно долго. Брунетти смотрел, как одна ее рука поднялась к распятию на груди — совершенно неосознаваемым, невольным жестом.

— Поговаривали… — начала она, но не закончила: опустила глаза, увидела, чем занимается ее рука, и убрала ее с креста, опять взглянула на него. — Она отказалась подчиниться приказу, данному ее начальством, и, когда я назначила ей духовное наказание за этот грех, она ушла.

— Вы говорили с ее исповедником?

— Да. Когда она ушла.

— А он вам говорил что-нибудь, что она ему могла сказать?

Она ясно дала понять, что это вопрос вопиюще неуместный.

— Если она говорила с ним на исповеди, конечно, он не мог сказать мне. Тайна исповеди священна.

— Только жизнь священна, — парировал Брунетти, — и тут же пожалел о сказанном.

Заметил, как она проглотила ответ, встал и поблагодарил.

Если она и удивилась внезапности, с какой он прекратил беседу, то виду не подала. Он прошел к двери и открыл ее. Оглянулся попрощаться: она неподвижно сидит в кресле, а пальцы трогают распятие.

Он проделал свой путь до дома, остановился, купил минеральной воды и был у себя в семь тридцать. Стоило открыть дверь, как тут же понял — все семейство в сборе: Кьяра и Раффи в гостиной, смотрят телевизор — и смеются над чем-то там, а Паола в своем кабинете увлеченно подтягивает певице, исполняющей арию из Россини.

Отнес бутылки на кухню, поздоровался с детьми и прошел по коридору к Паоле. На книжной полке — маленький CD-плеер. Паола, с квадратиком либретто в руке, сидит и поет.

— Чечилия Бартоли? — блеснул он эрудицией, входя.

Она подняла глаза, изумленная — узнал голос певицы. Не подозревает, что он видел ее имя на новом диске Барбери, купленном ею неделю назад.