ТАСС уполномочен заявить - Юлиан Семенов

Передаем информацию из Москвы от „Умного“, полученную через последнюю тайниковую операцию в объекте „Парк“.

„На июнь-июль месяц планируется отправка шести судов, приписанных к порту Одесса. Суда выходят из Мурманска с интервалом в сутки, по четыре в каждом караване, начиная с пятницы. Военное прикрытие судов не предусматривается“.

Заместитель директора ЦРУ Майкл Вэлш».

На аэродроме, возле трапа самолета, прибывшего из Нагонии, Константинова встречал полковник Коновалов.

— Мы нашли за эти сутки Винтер, Константин Иванович, — сказал он. — Только мертвую. Ее хоронят сегодня.

Константинов не сразу понял:

— Кого хоронят? Винтер? Что такое?

…Через полчаса в кабинете его уже ждали.

— Воспаление легких, — докладывал Проскурин. — Покашливала последнее время, но все равно ездила на корт. Температурила, принимала много аспирина, хотела переломать недуг, думала, пустяки. Свалилась у Дубова. Оттуда ее и отвезли в больницу.

— Кто такой Дубов?

— Ее приятель, кандидат наук…

— Что вы о нем знаете?

— Мы им еще не занимались…

— Вот так штука, а?! Цветущая женщина, тридцать лет… А почему вчера на работе ничего не знали?

— Дубов вечером позвонил, сегодня поминки, он всех ее друзей собирает…

— Сможете отправить туда кого-нибудь?

— Зачем?

— Вас не удивляет ее смерть?

— Нет. Сейчас бушует какая-то легочная эпидемия, капитан Стрельцов справлялся в институте усовершенствования врачей…

Вечером Проскурин доложил, что на поминках был его сотрудник; когда-то учился вместе с Глебом Грачевым, приятелем Винтер, подход, таким образом, был найден, Грачев сам пригласил его, позвонив предварительно Дубову.

Тот ответил, что приходить могут все те, кто «хочет помянуть Олечку, дверь квартиры открыта для всех».

— Ну и что там было? — спросил Константинов.

— Отец еле жив, побыл минут тридцать, а потом Дубов вызвал «неотложку», увезли старика — единственная дочь… Говорили о ней все очень хорошо, сердечно говорили… Дубов плакал: «Теперь я вправе сказать открыто, что хороню самого дорогого мне человека, нет никого дороже и не будет». Кольцо обручальное ей надел на палец — на кладбище уже…

— Зотову телеграмму дали?

— Насколько мне известно — нет.

— Почему?

— Фактически-то они ведь разведены…

— Когда она заболела?

— Сосед Дубова рассказал, что с вечера она свалилась, Дубов ей горчичники ставил, делал горчичную ванну — ноги парил; растерялся, старик говорит, но делал все, что мог. А утром вызвали «скорую помощь», но уж поздно было, ничего не могли сделать…

— Ничего не понимаю, — повторил Константинов. — Ровным счетом ничего. Соседа, Дубова — всех поглядите, пожалуйста.

Панов доложил, что последние дни — то есть после смерти Винтер — радиограммы из разведцентра ЦРУ не поступали.

— Значит, она их принимала? — задумчиво спросил Константинов, поглядев на Проскурина.

— Больше некому.

— Ой ли? — Константинов покачал головой, достал сигару, начал медленно сдирать с нее целлофан. — Собирайте людей, обсудим положение.

…Однако наутро, в 7.15, как и раньше, афинский разведцентр ЦРУ отправил своему агенту в Москве короткую радиограмму[5].

— Так, значит, не Винтер? — спросил Константинов, пригласив к себе Проскурина и Панова.

— А может, они еще и не знают, что она умерла, — возразил Проскурин.

— Может быть… А чем Винтер занималась последние дни? С кем встречалась? О чем говорила?

— Раиса Ниязметова говорит, что Винтер была у нее накануне смерти, обычная встреча подруг, ничего существенного, ля-ля, да и только.

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил Константинов Панова. — Я — ничего, ровным счетом. Знаете что, — он обернулся к Проскурину, — давайте-ка я съезжу к Ниязметовой, с Винтер я был знаком, разговор может оказаться более предметным. Предупредите ее, пожалуйста, о моем визите — чем скорее, тем лучше…

Однако поездку к Ниязметовой пришлось отложить: генерал-лейтенант Федоров внезапно вызвал к себе Константинова, Проскурина и Коновалова. Лицо его было бледным, до синевы бледным. Он сидел за столом, вытянув перед собою руки с зажатыми в них разноцветными карандашами, и было видно, что пальцы его сейчас ледяные, ногти даже посинели.

— Ни для кого из вас не будет открытием, — сказал он, — если я позволю себе повторить, что разведка не будет вести в течение года радиомонолог. Существует обратная связь, о которой мы не имеем ни малейшего представления. Существует диалог, оживленность которого, как мы имели возможность убедиться, зависит от напряженности, усиливающейся ныне на африканском континенте, конкретно — в Нагонии. Вывод очевиден: источник — лицо хорошо осведомленное, он информирует хозяев по широкому кругу вопросов. Следовательно, каждый состоявшийся диалог — это нанесенный нам ущерб. Установить его — невозможно. Мы установим его — но чем позже, тем большую цену заплатим за его возмещение. Вот так. Теперь ознакомьтесь со спецсообщением, которое мне только что передали у руководства…

Федоров открыл красную папку, откашлялся и медленно, чуть не по слогам, зачитал:

«Сегодня в пять часов утра при переходе к берегам Луисбурга взорвалось транспортное судно „Глеб Успенский“, приписанное к порту Одесса, с грузом для Нагонии. Судно вышло из Мурманска, имея на борту сельскохозяйственную технику, грузовики и лекарства. Погибло три члена экипажа».

Федоров медленно оглядел чекистов, снова начал сжимать пальцы, словно грея их:

— Мне сдается, что эта акция — самодеятельность ЦРУ. Правительство не могло санкционировать такого рода бесстыдство, — в конце концов, они понимают — ситуация такова, что скрыть это не удастся.

Федоров помолчал и очень тихо, сдерживаясь, заключил:

— Мне сдается также, что после сообщения о гибели корабля Феликс Эдмундович подал бы в отставку! Ясно?! Ибо мы в этом виноваты. Мы! Славин мудрит в Луисбурге, вы тут планы чертите, а шпион губит людей, технику! Не можете найти — так и скажите, поставим других!

— Славин достойно выполняет свой долг. Я же готов подать в отставку немедленно, — тихо сказал Константинов.

Федоров убрал со стола руки:

— Что касается отставки: сначала сделайте то, что вам надлежит сделать, генерал. Это все. Вы свободны.