Месье, сделайте мне больно - Жан-Пьер Гаттеньо

Был час ночи, когда я припарковался перед входом Пер-Лашез на улице Упокоения. Здесь царил глубокий покой, только фонарь освещал надгробия, возвышавшиеся над стенами кладбища. Некоторые напоминали миниатюрные резиденции или кукольные домики, выстроенные по размеру тел, которые приютили.

Я подошел к маленькой металлической двери слева от входа, предназначенного для проезда машин, сунул отмычку Ювелира в засов и не без труда открыл его. Затем вернулся к «Вольво», вытащил Ольгу из покореженного багажника и положил на заснеженное шоссе. Я с трудом ее узнавал. За четыре дня ее черты приобрели новое выражение, на которое я не смог смотреть без ужаса, как если бы, погрузившись в себя, она позволила проявиться на своем лице страху смерти, с которой она так безуспешно боролась. Ее широко открытые глаза были устремлены на меня, кончик черного языка лежал на губах и напоминал кусок гнилого дерева, вбитого ей в рот. Было слишком поздно, чтобы придать ее лицу ту безмятежность, которая придает усопшим некоторое благородство. Я удовлетворился тем, что немного привел в порядок ее волосы и застегнул пиджак костюма. Но жестокость, которой она подверглась, подобно бесчестью, оставила на ней свой след. Я испытывал от этого неловкость. Смерть была частным делом личности. Оставляя ее такой, какой она настигла эту женщину, не исправив уродливую маску, которую она ей навязала, я чувствовал, что видел что-то меня не касающееся, что я проник, хоть и был психоаналитиком, на запрещенную территорию. И глядя на этот труп, который выставлял напоказ стигматы своей бесчестной смерти, я одновременно ощущал жалость и отвращение.

Однако я не задержался на этом зрелище, взял чехол и положил в него тело Ольги вместе с ее трофеями из Бернштейна – пудреницами от «Ван Клиф и Арпель» и часами «Картье», «Бом» и «Мерсье» и двумя «Ролексами». Как бы она их ни получила, это было данью уважения, единственным, что я еще мог для нее сделать – похоронить ее вместе с ними. Я вспомнил о двадцати тысячах франков, которые убрал в ящик письменного стола. Может, стоило положить и их, но об этом надо было подумать раньше. Оставались меховое пальто и сумочка, которые не поместились в чехол. Я сложил их за оградой кладбища вместе с ломом. Потом вернулся за Ольгой, пристроил ее на плече, как накануне, чтобы отнести в машину, вернулся на кладбище и закрыл за собой дверцу.

Эта часть кладбища была мне знакома. Я уже приходил сюда, чтобы показать иностранным коллегам, большей частью американцам, могилу Джима Моррисона, как воспоминание о безвозвратно ушедшей молодости. Ворота на улице Упокоения были ближайшим входом. От Консервации дорога шла вверх по авеню Казимир-Перье до аллеи Серре, потом сворачивала на аллею Мезон, которая выходила к шестому участку, где был погребен лидер группы Doors. Во время одной из таких экскурсий я заметил недалеко оттуда могилу какого-то Сергея Прево. Меня поразило противоречие между русским именем и французской фамилией, такой же банально французской, как и моя. «Мишель Дюран? – сыронизировала однажды Ольга, – фамилия, которая трудно запоминается и легко забывается». Такое же противоречие существовало между Ольгой и ее фамилией, что казалось странным совпадением.

Хотя могила находилась немного далеко от входа, я подумал, что она – идеальное место, где бы я мог спрятать свою пациентку. Могила, затерянная среди могил, кто ее заметит? Тем более что могила Сергея Прево относилась – это можно было прочесть на камне, источенном временем, – к 1957 году, и была в таком запустении, что становилось ясно: с тех пор в ней больше никого не хоронили. То ли не было места, то ли Сергей Прево был последним в своем поколении. Поскольку эта гипотеза меня устраивала, я склонялся к ней. В любом случае, скоро я это выясню.

Я положил Ольгу на плечо, зажег фонарь и пошел по авеню Казимир-Перье. За оставшимися вещами: пальто, сумочкой и ломом – я собирался вернуться позже. Я почти ничего не видел в темноте, казалось, что огромный город мертвых сомкнулся надо мной и молчаливые и мрачные стены сопровождают каждый мой шаг.

Электрический фонарь пробивал эту тьму, то тут, то там освещая невероятные развалины гробниц: от внушительных мавзолеев до могил поскромнее с надгробиями в виде бидонвилей или небольших пригородных домиков. Все общественные классы сосуществовали здесь в своего рода гробовом бесчинстве. Словно свалка посмертных неврозов. Чувствительность смешивалась с безумной манией величия, как в случае с гигантским мавзолеем, вздыбленным в самой респектабельной части кладбища и получившим прозвище «великий пенис». Готика соседствовала с рококо или с ампиром, любимом нуворишами, а то и с бесстилием, украшенным барельефами или какими-нибудь извращениями вроде бесчисленных «лежащих». Рядом с различного размера более или менее верными копиями обелисков с площади Согласия или Луксора, сооружениями со статуями и колоннадами, построенными по образцу Пантеона, часовнями, над которыми возвышались кресты разной формы, на большом расстоянии друг от друга стояли огромные бетонные кубы, подобия бункеров стран Восточной Европы или доходных домов с умеренной квартирной платой в пригороде Курневь.[22]

Несли ли они ответственность за то, как выглядели их могилы, или нет, мертвые отождествлялись с ними, с их застывшим нарциссизмом. Власть имущие подавляли остальных, простые люди молчали. В противоположность им, безумие, руководившее поступками Ювелиpa, было как глоток свежего воздуха. Он искал, как сам говорил, под зашитой какой-нибудь могилы или склепа быстрых слияний с мужчинами, которые часто появлялись на аллеях Шевр или Драгон, – головорезами ширинки, по его выражению. Странное пристрастие, неизбежно предрекающее позор, который привел его ко мне на кушетку. Вероятно, эти кладбищенские любовные связи привлекали равным образом и гетеросексуалов, тем, что бросали вызов смерти. Вызов, который постоянно возбуждал Ольгу, пока не привел к гибели. Я видел в нем также попытку захвата этих мест жизнью, в самом непосредственном ее проявлении – в сексе. Возможно, это был способ объявить, что не все еще утеряно безвозвратно.

Внезапно, при входе на аллею Мезон я услышал странный шум, однако не смог определить ни его природу, ни источник. Он был похож на тихое пение или молитву, которую шептал ангельский голос, что-то похожее на бесконечно повторяющуюся литанию. Потом пение прекратилось, тишина и темнота вновь окружили меня. Может, я бредил? Ходили самые нелепые слухи о ночных церемониях на Пер-Лашез. Однако они не имели отношения к беспутству Ювелира. Говорили также об оргиях, черных мессах, оккультных сеансах, проводившихся в некоторых склепах и гигантских мавзолеях, возвышавшихся над кладбищем, вроде того, что над могилой Алана Кардека – мага предыдущего столетия, мистицизм которого всегда привлекал последователей, или над могилой Джима Моррисона. Но в такой холод было бы уж слишком предаваться вакханалиям. Вероятно, у меня разыгралось воображение. Я немного подождал, все было спокойно, и я продолжил путь по аллее Мезон.

Я даже не предполагал, что подъем окажется настолько крутым. Если сравнить, то переход через авеню Трюден предыдущей ночью походил на «легкую прогулку». Уклон, который мешал снегу улечься, делал лед опасным. Взобраться на тобогган[23]было бы и то проще. Если бы не надгробия, за которые я хватался в последний момент, я уже не раз скатился бы вниз. Однажды я ударился об одно из них с такой силой, что чуть было не выпустил их рук фонарь и Ольгу. Так что мне понадобилась целая вечность, чтобы добраться до вершины холма, над которым возвышался мавзолей герцога де Плезанс. Там я положил свою ношу на снег. Я был изнурен, острая боль жгла мое правое колено. Брюки, разорванные в этом месте, позволяли увидеть рану, которую я, должно быть, получил при падении. Я приложил к ней носовой платок и прислонился спиной к мавзолею, чтобы восстановить силы. Этот памятник был совершенной иллюстрацией вопроса: «Ты меня видел в моей прекрасной могиле?» Высшее должностное лицо Первой империи, Шарль Франсуа Лебран, герцог де Плезанс, чванливо выставлял напоказ свой успех Его гробница напомнила мне частный особняк Макса. На деньги своих кредиторов он мог бы построить себе такую же. Эта мысль вернула меня к Ольге, я взвалил ее на плечо и двинулся в путь.