Калужский вариант - Александр Ильич Левиков

«король»! Ни один. Поэтому несколько заводов сменил, прежде чем самому получить восьмой разряд и стать «королем». Понимаете? На одном что-то одно подсмотришь, на другом... А подойдешь к этому «королю» — он что, с тобой разговаривать будет? Не будет. Он сперва снимет со станка изделие, сунет в ящик, а уж потом начнет разговаривать. Даже не покажет, что делает. Вот и сейчас отголоски той же питерской мастеровщины. Об этом смущаются говорить вслух, вроде бы зазорно: столько лет прошло — и такой пережиток... А может, его убеждениями не победишь? Наверное, дело не в убеждении, а в условиях экономических, в самой организации труда? Мы эту мастеровщину сбиваем всеми мерами воспитательными, пропагандой. А пережитки при индивидуальной сдельщине остаются.

Долго говорили с изобретателем. Я подумал: любопытно, как пересекаются мысли хозяйственника, публициста, рабочего...

«Мое» и «наше»

Психология! Сколько ни дави на сознательность человека, все-таки для многих — не дожили еще до коммунизма — своя рубашка ближе к телу. Человек слушает про общественный долг, а внутренний голос нашептывает ему: ты больше всех зарабатываешь на участке, поскольку самый квалифицированный, делаешь то, что другие не могут, оттого и работенку тебе подбрасывают хорошую, ты незаменимый, ты у мастера в почете — зачем тебе других учить? Выучишь на свою голову. И пойди втемяшь ему, что эгоизм никогда уважения никому не прибавлял, что в нашей стране помощь товарищу — это и самому себе помощь, производство-то общее, завод не частный, государственный, значит, собственность всенародная.

Вряд ли можно пожаловаться, что недостаточно энергично вкладываем мы эту мысль в буйную головушку того же Василя Снегирева, минского моего знакомца. Он еще со школы затвердил: «мое» — плохо, «наше» — хорошо. И не только в смысле отношения к вещам, ценностям сугубо материальным. Когда заходит разговор о самоотдаче в больших масштабах — защите Отечества, восстановлении, Братске, подъеме целины, БАМе или, скажем, помощи пострадавшему Ташкенту, — тут Василь согласен «на все сто процентов». А в цехе, у станка, мыслит он, отношения иные, все, как чугунная болванка, просто: я умею, «вкалываю» — зарабатываю, а ты сначала походи с метлой в пролете. Хочешь сразу с мое? Нет, так не бывает. Иной шофер задом проехал больше, чем его сменщик передом — что же, им одинаково выводить? В цехе Василь своего не упустит, хотя и чужого не станет хапать. Когда выходит он из душа, сбросив спецовку, напялив куртку свою неразлучную, может и насчет бескорыстия порассуждать, на дороге задаром посадит человека на мотоцикл и подвезет охотно, особенно ежели попутчица из себя ничего.

Владимир Кокашинский, публицист, обладавший умом ученого, много размышлял о проблеме «мое» и «наше», затеял известную дискуссию «Люди и вещи». Он говорил мне однажды, что вся эта проблема типично «очковая».

— На действительность можно смотреть сквозь розовые очки и утверждать безапелляционно: в условиях социализма проблемы «мое и наше» не существует, всегда и везде человек относится к общественному благу так же, как к своему собственному, бережет и приумножает народное богатство. Если же смотреть сквозь черные очки, можно утверждать прямо противоположное: человек слишком эгоистичен, ставит личную выгоду выше общественных интересов и потому норовит прибрать к рукам, где что плохо лежит. Ну а если смотреть без очков? Диалектически? Какое объяснение следует дать противоречивым фактам?

Мы шли по дорожке дачного поселка. Воздух был удивительно свеж после недавнего дождя. Ветер шелестел кронами могучих деревьев, соприкасавшихся над нашими головами. Друг был бодр, возбужден, мысль его лилась легко и свободно. Володя Кокашинский был из плеяды прирожденных публицистов, и для него так естественно было, гуляя по лесу в предзакатный час, рассуждать не о собственном, личном, хотя в бытовых его делах столько скопилось разных неурядиц, — о социальном, беспокоившем его всегда.

— При социализме проблема эгоизма и альтруизма не выступает как антагонистическая, трагическая для личности проблема, — говорил он, попыхивая трубкой, с которой расставался все реже. — Но это не значит, что в действительной жизни невозможны драмы и даже трагедии на основе противоречий личного и общественного интересов. Согласен?

Согласия моего не требовалось, я промолчал. Худенький, седой, в старых джинсах, с резко вылепленным подвижным лицом, на котором особенно выделялись бугристые скулы, вертикальные складки возле рта и глубоко посаженные глаза, в быстро сгущающихся сумерках он выглядел апостолом — еще бы бороду! — с картины Эль Греко. «Страстным пропагандистом советского образа жизни, непримиримым ко всему, что мешает нашему движению вперед» назвала его «Комсомолка», отметив, что в «тысячах и тысячах строк его репортажей, очерков, корреспонденций... ярко сверкает талант публициста, взволнованно бьется сердце, пульсирует точная мысль».

— ...Ты согласен? Трагедии возможны. Хотя при социализме устранена принципиальная неразрешимость противоречия между эгоизмом и альтруизмом. Это же был всегда проклятый вопрос! А теперь неразрешимости нет. Согласен?

Да, я думал так же. В несовершенстве общественных отношений гнездятся столкновения интересов. Отношения можно изменить. Их постоянно корректируют, улучшая экономический, в частности, механизм, добиваясь, чтобы выгодное государству, обществу было одновременно выгодно и коллективу завода, и каждому работнику. Но мы еще не достигли цели.

Однажды газета, где я в то время работал, получила письмо, больно ударившее меня по сердцу. Что-то очень существенное потеряно, думал я, если Левша портит свои подковки. Прежде знал бракоделов-неумех, бракоделов-лентяев, но Левшу в роли бракодела встретил впервые. Конечно, подло сознательно портить вещь, которую делаешь. Оправдания этому нет. Но объяснение-то должно быть! Я повторяю вслед за поэтом: «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Почему стала возможной подлость? Вот как это преломилось в данном случае.

«Пишу в редакцию первый раз в жизни. Вывели меня из терпения разговорами насчет качества. Клич брошен, но этого никогда не будет, пока за лозунгом не начнут видеть человека. Прошу вас не принимать это на свой счет или на счет тех, кто придумал в общем-то неплохой лозунг. Скорее это касается тех, кому поручено руководить претворением лозунга в жизнь, иначе говоря, хозяйственных руководителей разного масштаба».

Таковы, так сказать, общественные размышления автора письма, в принципе многое в них верно — то, например, что за лозунгом действительно надо видеть человека. Но отчего такой пессимизм? Неверие в реальность? Оказывается, человеку, приславшему письмо, и его напарнику несправедливо (я не проверял, но поверим — пусть несправедливо) срезали расценки. Можно было протестовать, добиваться пересмотра неправильного решения, но как поступили эти двое?

«Разряд у нас высокий, обрабатываем со сменщиком ответственные детали для очень сложной машины. Когда детали подешевели, сказали себе: ладно, наше дело маленькое, мы свое