Успех - Мартин Эмис

Когда хозяин, после интерлюдии шумных препирательств, наконец согласился продать мне шестую, я подумал: мне будет плохо. Очень плохо и очень скоро. Тяжело нависнув над моей жидкостью для мытья посуды на базе высокооктановых соединений, я превратился в мишень уничижительных замечаний, доносившихся с обеих сторон стойки. Вот дрянь. Я никак не мог прикончить свое пойло. Катись отсюда, сказал кто-то, скатертью дорога, пока я, пошатываясь, выходил в полную событий ночь, снова превратившись в Терри-бродягу.

Было, наверное, половина двенадцатого, когда я, по стенкам, добрался до квартиры. Порывисто захлопнув за собой дверь, я, опасно кренясь, направился к лестнице. Сейчас я его поколочу, разрыдаюсь у него на плече, вздрючу его (пидор чертов), и это будет хорошо, все будет хорошо.

Все так же от стенки к стенке я добрался по коридору до своей комнаты, не раздеваясь, от души приложился к бутылке с виски, свалил перед собой кипу порножурналов — рядом предусмотрительно лежал рулон туалетной бумаги, подушки расположились наподобие буквы «Г» (одна в качестве опоры, другая — аналоя) — и устроил форменную битву со своим петушком, который, во-первых, не выказывал ни малейшего намерения приподыматься и вообще скучал и проявлял к моей затее полное равнодушие. Ну и пошел ты, подумал я, когда потолок, медленно раскачиваясь, стал рушиться на меня — немытого, со вкусом перегара во рту, пьяного, нелюбимого, вконец замудоханного.

Достойное поведение, согласны? Чертовски сексуальная, совершенная прелюдия к Богоявлению завтрашнего дня.

Вот что такое настоящее похмелье, громко произнес я, проснувшись. Все остальные — ни малейшего сравнения. Просто недостойны звания похмелья. А вот это — да.

Я проспал (или, вернее, был не в состоянии подняться с лежанки) до без четверти десять и сразу же, даже не хлебнув кофе, чувствуя, что голова у меня какая-то чужая — голова старого монстра, — бросился в химчистку, где, давясь жарким, спертым воздухом, пятнадцать минут простоял в очереди, пока мне не сообщили, что костюм мой затерялся в фургоне доставки. Оттуда — в прачечную (я стал там посмешищем с тех пор, как попросил их постирать мой мусор, — пакистанцы не могут смотреть на меня без улыбки), оттуда домой — в чистую мятую рубашку, свежие брюки и носки (вся одежда не первой молодости), оттуда — на улицу. Задержавшись, чтобы живописно отхаркаться в сточный желоб (древние напластования ядов залегли в моих легких), я ринулся в полную испарений дыру подземки. За двадцать сюрреалистически тошнотворных минут — ни одного поезда. Когда поезд наконец пришел, он был, естественно, битком набит, и, проложив себе путь сквозь стену тесно сплетенных человеческих членов, я практически (только без языка) целовался с каким-то пожилым китайцем всю дорогу до Ченсери-лейн (не представляю, как он это вытерпел). В панике забежав к Дино выпить свой бескофеиновый кофе, я обнаружил, что у меня в кармане только десятифунтовая банкнота, что, не говоря уже о ядовитых взглядах со стороны служащих и ободранных клиентов, задержало меня еще на восемь минут. Было 11.30, когда я на четвереньках вполз в офис — незамеченный, как мне показалось (не считая разве Джен, которая улыбнулась в мою сторону), — и нашел у себя на столе записку от Хейна: «Как придете, зайдите ко мне». Ненавистная запятая.

— Боже, мне невероятно жаль, — сказал я. — Но так уж вышло.

— Это может случиться со всяким, — ответил завотделом. — Извинитесь перед Уорком, он вел все ваши переговоры. И за работу.

Я извинился перед Уорком, который посмотрел на меня с эдакой безадресной издевкой, как если бы мое присутствие лишь увеличило его объем работы. Тогда принялся за работу и я. Рядом с моим телефоном лежали два листа продаж. Ханжа Уорк не удосужился отметить, какие звонки он уже сделал. Вновь приблизиться к нему я не осмелился. И начал обзванивать всех сверху вниз. Покупал я или продавал? Или ни то и ни другое — или то и другое одновременно? Мне казалось, что я провожу одновременный сеанс шахматной игры вслепую на борту космического корабля. Я чувствовал себя как животное, как бог, как дух летнего грома.

И только в четверть первого я совершил первую серьезную ошибку. Выскочив из офиса, я забежал в паб по соседству, расположенный как раз под моим окном, и заказал гремучую смесь (виски с пивом), поскольку где-то слышал, что она особенно хорошо снимает похмелье. Через пятнадцать секунд, конвульсивно извиваясь, я уже блевал в проулке, уткнувшись лбом в ржавые леса.

Люди глядели сверху из окон, чтобы удостовериться, насколько мне плохо. Рвота не вызывает у меня того эффекта, который ей часто приписывают: от нее мне не становится лучше. Только хуже. Я закурил, и первая же затяжка так взбаламутила все внутри, что меня вырвало снова — как-то безразлично, незаинтересованно, словно отдавая сдержанную дань уважения происходившему в моем организме. Я купил яблоко (надкусив которое, заметил на мякоти сгусток крови — возможно, из легких, а возможно, из какой-нибудь блямбы на десне, за что премного благодарен) и вернулся в офис, где обнаружил: а) еще один лист продаж, б) послание, подтверждающее распоряжение, которого я не отдавал, и в) послание, отменявшее продажу, которой я не совершал. Я крутил телефонный диск до двух часов. Добравшись до Холборна (снова предстать перед Дино казалось немыслимо), я купил навынос пирог и томатный суп, оба несъедобно теплые к тому моменту, когда я снова очутился за своим столом. Я опять принялся крутить диск, на этот раз до четырех. Взяв пустую картонку из-под кофе, я направился в наш жуткий туалет, где наполнил ее теплой маслянистой водой; одна из кабинок оказалась свободной, хотя в ней было не продохнуть от испарений; за соседней дверцей скрывался кто-то очень больной (несомненно, решивший посвятить время чаепития этому пугающему занятию), и оттуда доносились такие звуки, как если бы мешок дынь выбросили в колодец; я постарался хорошенько отмыться хотя бы по частям; чувствовал я себя ужасно и выглядел соответственно; всплакнув, я побежал обратно за стол. Крутил диск до пяти. Поговорил с Телятко, который все еще хочет, чтобы я на них работал. И снова телефон — до шести. Я взвыл, призывая Деймона (ребята снизу стали его поколачивать — он сам напрашивается), и вручил ему три целиком обзвоненных листа продаж. Сделав это, я откинулся на спинку стула и громко рыгнул благородной, марочной отрыжкой.

— Привет, — сказала Джен, появляясь в дверях.

Но вынужден признать, что начиная с этой высшей точки отсчета, с этой гордой вершины, все определенно стало оборачиваться к худшему, все пошло наперекосяк.

Дело не в том, что швейцар вышвырнул меня из дверей Роял-бара (слишком уж у меня был замудоханный вид — «Простите, сэр, но я не могу впустить вас» — «Почему?» — «Слишком у вас замудоханный вид» — случайность, которую я предусмотрел и частично принял ответные меры предосторожности): совсем наоборот, никто не собирался нас останавливать. Мы прошли в Мейверик-зал, где перепробовали уйму коктейлей: «Сайдкар» и «Олд-фэшнд», отведали бананового дайкири и «Харви уоллбенгерз», вдоволь нахлебались смесей с водкой, текилой, виски и мятных джулепов. К тому времени я уже, естественно, начал бредить, но все еще говорил и вел себя как человек, который надеется сегодня переспать не с этой девицей, так с другой. Джен была веселой, оживленной, молодой и, разумеется, ослепительно прекрасной. Потом мы пообедали; помнится, это был итальянский ресторан на Греческой улице (как его сюда занесло?). Я изо всех сил старался есть побольше, чтобы справиться с гангстерской разборкой, происходившей у меня в животе, но запихнуть в себя удалось только кусочек дыни и пару ложек ризотто. Тем не менее я с растущим благоговейным страхом отметил, что Джен непреклонно присутствовала при том, как я расплачиваюсь по счету, упрямо держалась рядом, когда я вышел на улицу и стал ловить такси, с несгибаемым терпением выжидала, пока я копаюсь ключом в скважине входной двери, поднялась вместе со мной в лифте и вошла в квартиру.